Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
– Я знаю, что произошло в этой стране нынче ночью.
– Одно с другим никак не связано. Предупреждаю вас по дружбе! Если вы станете защищать фройляйн Норден, мы будем иметь право принять все меры против вас.
– Хотелось бы на это поглядеть!
– И поглядите!
– Если вы так уверены, почему несколько молодчиков из гестапо не поднимутся наверх и не схватят фройляйн Норден?
Он молчал.
– Могу за вас ответить. Потому что боятся! Боятся скандала в «Адлоне»! Тут пока еще полным-полно иностранных корреспондентов.
– Это нам безразлично.
– Если это вам безразлично, почему же гестапо не явилось?
– Потому что я попросил их не вмешиваться.
– Вы?
– Да, я. Ваш друг. Ваш искренний и преданный друг, – сказал он, приблизив свое лицо вплотную к моему и обдавая меня своим гнилым дыханием. – В случае если вас здесь отдадут под суд, а потом – если повезет и не случится худшего – обменяют на немца, осужденного в Америке, и вышлют: что с вами будет? Что будет с вашим УФА-фильмом?
– На это мне плевать.
– Вовсе вам не плевать! В семнадцать лет не все равно, вернешься на экран или нет. Дайте мне ваш ключ. И погуляйте полчаса. Нечего на меня так смотреть. У фройляйн Норден ни один волос не упадет с головы, клянусь вам. Мы же не сумасшедшие! Мы же хотим, чтобы ее отец вернулся. Он нам очень нужен! Господи Боже мой, неужели нужно еще что-то говорить?
– Ничего больше не нужно. Вполне достаточно. Теперь буду говорить я.
– Что?
– Не вам. Видите вон там человека с трубкой? Это Джек Коллинз из Юнайтед Пресс. А тот, что рядом с ним, в смокинге, – берлинский корреспондент агентства Рейтер. Оба они – мои друзья. Сейчас я позову их сюда и расскажу им о сделанном вами предложеньице.
На его лбу выступил пот.
– Кстати, вон там, в глубине зала, сидит Анри Дюваль из Франс Пресс. А рядом с ним – Маргарита Хиггинс из концерна Херста. Им обоим я тоже это все расскажу. А завтра утром вы и ваш фотограф будете сопровождать меня и фройляйн Норден, когда я повезу ее в Линдау. – Я крикнул: – Эй, Джек!
Джек Коллинз обернулся.
– I've got a good story for you!
– Be with you in a minute, Peter![35] – откликнулся он.
Плюгавый Хинце-Шён прошипел:
– Ну что ж, тогда мне придется распорядиться, чтобы завтра утром прекратили строить.
– Что строить?
– Декорации вашего фильма в павильоне.
– Вранье! Декорации никто и не строит.
– Нет, строят.
– С каких это пор?
– С сегодняшнего дня.
– Опять вранье! Мы должны начать съемки только в декабре.
Тут он вытащил из кармана письмо. Конверт был запечатан; я прочел: «Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды». Я прочел письмо. Личный референт г-на д-ра И. Геббельса сообщал киностудии УФА, что по желанию министра съемки фильма с участием Питера Джордана должны быть ускорены. К ним следует приступить не позднее 20 ноября; референт называл также режиссера, которого пожелал назначить министр, и исполнительницу главной роли – также по желанию министра.
Я положил письмо на стол. Хинце-Шён тут же спрятал его в карман.
– Я же сказал вам по телефону – все зависит от вас. Завтра утром съемки отменят. Тем самым УФА выбывает из игры.
– Что значит «УФА выбывает из игры»?
– Если бы фильм снимался, УФА могла бы принимать участие в игре. Равно как и вы сами. Вы могли бы потребовать ежедневных свиданий с фройляйн Норден, могли бы каждый день разговаривать с ней в тюрьме.
– В тюрьме?
– После возвращения отца ее, разумеется, немедленно выпустили бы. Семье вернули бы все имущество, а причиненный ущерб был бы возмещен. – Он откинулся на спинку стула. – Пора кончать. Я пробовал и так и этак. Если я встану из-за стола без ключа от вашего номера, мистер Джордан, через две минуты сотрудники гестапо откроют вашу дверь отмычкой. И тогда…
– И тогда?
– Тогда участь вашей подружки будет на вашей совести!
Он врет. Врет. Они все врут. Я видел пожары, видел разгромленные магазины. Но что я могу сделать? Кому будет польза, если я сейчас упрусь? Они возьмут и взломают дверь. Тогда уж я вообще не смогу ничем помочь Ванде. А так, так я приму участие в игре, как он это называет, – если снимусь в их фильме. То есть если они дадут мне в нем сняться. А они, видимо, этого хотят – министр этого желает! И я, значит, все еще служу им вывеской. И могу ставить свои требования: видеться с Вандой, помогать ей, защищать ее и ее отца тоже.
Эта вонючая крыса права.
Чем помог бы мне наш посол? Обо мне он бы еще стал заботиться, но не о Ванде. А мой фильм? А моя карьера?
– All right, Peter. Here I am. What's cooking?[36]
Я поднял глаза. С трубкой в руке передо мной стоял Джек Коллинз, корреспондент крупного американского информационного агентства Юнайтед Пресс. Увидев, какое у меня лицо, он перешел на немецкий:
– О, простите, я помешал? Я промолчал.
– Ну… я увижусь с вами чуть позже, Питер. Я здесь еще побуду какое-то время.
Я кивнул.
– Something the matter? – тихонько спросил он. Я отрицательно покачал головой.
– Can I help you?
Я опять покачал головой.
– But you wanted to tell me a story?
– I have no story to tell.
– Питер…
– Go away, – сказал я. – Please go away!
– Are you drunk?[37]
Я покачал головой.
– Гм… – Он вдумчиво посмотрел на Хинце-Шёна, пожал плечами и вернулся к стойке бара.
Я медленно пододвинул к нему лежавший на столе ключ от моего номера.
– Наконец-то, – выдохнул Хинце-Шён. Он взял ключ и протянул его одному из тех, что сидели за соседним столиком и так весело беседовали. Те разом встали. Хинце-Шён сказал им: – Я здесь за все расплачусь.
Оба тотчас вышли из бара.
Хинце-Шён сказал мне:
– А вы пока погуляйте. Через четверть часа ваш ключ будет висеть на крючке у портье. – Он пожал мне руку. Я же знал, что вы будете благоразумны. Поверьте, так будет лучше для всех. Между нами: вы только что спасли этой девочке жизнь. Завтра утром увидимся на студии в Бабельсберге. И не забудьте: я – ваш друг.
Я вышел из бара, пересек холл и оказался на улице. Небо еще алело во многих местах, но пения уже не было слышно, и грузовики со штурмовиками в кузове уже не катились мимо. Я прошел под Бранденбургскими воротами и углубился во мрак Тиргартена, стараясь ни о чем не думать; это мне не удалось, и я думал об одном и том же.
Я подлец.
Я сволочь.
Я свинья.
Через час я вернулся в отель. Портье, вручавший мне ключ, прятал от меня глаза. В моем номере горели все лампы. Комната была в полнейшем порядке. Если Ванда и сопротивлялась, никаких следов не осталось. Аромат ее духов еще висел в воздухе. Потом я обнаружил черную шелковую туфлю со сломанным каблуком. Она закатилась под кровать. Я позвонил и вызвал официанта. Когда он явился, я потребовал виски.
Я еще ни разу в жизни не пил виски, только пиво и иногда немного вина; то и другое мне не понравилось.
– Принесите целую бутылку шотландского виски, – сказал я.
Когда он принес и бутылку, и сифон с содовой, и ведерко со льдом и поставил все это на столик, я уселся в гостиной на кушетку в стиле мадам Рекамье и принялся пить. Выпил я полбутылки. В одной руке я держал шелковую туфлю без каблука (от Брайтшпрехера, на заказ), в другой – стакан с виски. Поначалу меня тошнило от его запаха, но потом я опьянел и решил, что виски совсем не так противно на вкус, что мне только семнадцать лет и я еще ничего толком не знаю и не понимаю, как объяснил мне мой друг Хинце-Шён.
Потом меня вырвало.
Но, вернувшись из ванной, я опять стал пить. А под конец заснул на этой самой кушетке. Когда я проснулся, на дворе давно был день. Голова трещала, меня тошнило. Черная шелковая туфля валялась на полу.
Я опять взялся за бутылку и пил, пока меня опять не вывернуло наизнанку.
В тот день я все утро пролежал в постели. Слабость была такая, что я просто не держался на ногах. Около 12 часов заявились двое сотрудников гестапо. Они сообщили мне, что я – нежелательный иностранец и обязан в течение двадцати четырех часов покинуть пределы Великой империи немецкой нации. Предъявили мне соответствующие распоряжения и полномочия. Я запротестовал. Потребовал, чтобы мне дали возможность поговорить с американским послом. Они позволили мне воспользоваться телефоном.
Посол уже обо всем знал. Он с трудом сохранял вежливый тон. И сказал, что в связи с напряженной политической ситуацией считает мое поведение более чем неумным и ничего не может для меня сделать. Что с моей стороны было безответственным вмешиваться во внутренние дела Германии и препятствовать аресту этой фройляйн Норден.
– Но я же ему и не препятствовал! Наоборот, я…
– Мистер Джордан, у меня на столе лежат показания двух сотрудников гестапо и некоего господина Хинце-Шёна. Согласно их заявлениям, данным под присягой, вы спрятали фройляйн Норден в своем номере и противились ее задержанию, так что сотрудникам гестапо пришлось применить силу.
