Александр Проханов - Надпись
- Как чудесно, что ты позвонил, - услышал он упоительный, с таинственными переливами голос, вообразив ее всю - милое, окруженное чудесными волосами лицо, длинную дышащую шею, приоткрытую грудь, нежно белевшую в прорези домашнего платья. Ощутил на расстоянии исходящее от нее живое тепло, подействовавшее на него исцеляюще.
- Чем занята? - спросил он растерянно, уже не уверенный в своем безумном порыве.
- Марк ушел, и я, как водится, выполняю секретарские поручения. Сижу на телефоне. Читаю гранки статьи. Готовлюсь к встрече с французами, приехавшими по линии Министерства культуры.
- Хочу тебя повидать. На минуту могу заглянуть?
- Я и сама хочу. Хочу, чтобы ты заглянул.
Подымаясь в лифте, вдыхал табачный дым, впитавшийся в старинное, кофейного цвета, дерево, запахи железной, утомленной машины, едва уловимые дуновения ее духов, по которым он, словно бабочка, угадывал ее присутствие среди громадного задымленного города.
Открыла дверь, и он сладко задохнулся от ее объятий, от голого теплого локтя, нежных, щекочущих волос, от сильного, страстного тела, которое прижалось к нему, и он ощутил все его биения и токи.
- Как я рада! Хотела тебя повидать. Что у тебя нового за эти дни?
Смущенно, мучаясь, не находя слов, бормотал:
- Все хорошо, все нормально… Успех последнего очерка… «Ода» на Красной площади… Стремжинский передал поздравления… В командировку, на базу авиации…
Бормотал, стоя в прихожей, глядя в приоткрытую дверь спальни, где в розовом сумраке сверкали зеркала. И ужасающая жаркая мысль: в этой спальне, отражаясь во всех зеркалах, бесконечно повторенные, она и Саблин. Белизна их тел, сплетенных в яростной страсти. Запрещал себе думать. Заговаривал, отвлекал себя самого. Погружался в бессвязное бормотание и лепет:
- Все хорошо, все нормально… Отец Лев прислал письмо, зовет к себе в гости под Вязьму… Кок, художник, я тебе говорил, - пытаюсь вытащить его из «психушки»… Там настоящий ад, там пациентов хлещут лозой… Дикторский пучок и парилка…
Его лепет уносило как сор. Сквозь легковесные пустые слова прорывался свирепый огненный дух. Беспощадный, из сияющего стекла, великан прижимал к обнаженному торсу голую великаншу, и оба, сотрясаясь, отражались в огромных, до небес, зеркалах. И это было ужасно.
- Хочу тебе что-то сказать. - Елена чуть отодвинулась от него. Глаза ее чудесно затуманились. В них появилась нежность, мягкая кротость, умоляющая беззащитность. - Я бы раньше сказала, но была не уверена. Но теперь сходила к врачу, и он подтвердил: я беременна.
- Ты? Беременна? - вырвалось у него, и этот вырвавшийся, сиплый, испуганный вопрос ужаснул Коробейникова. - Беременна от кого?
- От тебя. - Она изумленно подняла брови. - Конечно от тебя. Это случилось там, на опушке, где я потеряла перчатку. Тогда же, в машине, почувствовала, как пролилась в меня твоя жаркая, чудесная сила. Ощутила ее сердцем и подумала: неужели? Будет ребенок? Весь следующий месяц ждала, прислушивалась, сомневалась. А вчера была у врача, и он подтвердил, - я беременна.
- Этому можно верить? Это не обман? Не ловушка? Не умелая западня или тонкая выдумка, которая понадобилась тебе и твоему замечательному брату для каких-то ваших семейных, любовных кровосмесительных целей? Ты действительно любовница брата? - Он говорил безумно, язвительно, с прибывающей яростью, вонзая в нее ироничные, заостренные, злые слова. Желал причинить ей боль, вырезать ее признание, выскоблить лукавый обман, иссечь кровосмесительный плод.
- Все-таки это случилось. Ты виделся с Рудольфом. Он тебе рассказал, - потухше, устало, с безнадежным выражением подурневшего вдруг лица произнесла она. - Это должно было случиться. Он угрожал мне, что все расскажет.
- Что, что расскажет? Что можешь ты рассказать?
- Он сумасшедший. Когда мне было двадцать, он изнасиловал меня. Он - с поврежденной психикой. Несколько раз пытался наложить на себя руки. Его вынимали из петли, исцеляли от яда. Он тяготится жизнью. Ищет в этой жизни другую, несуществующую, жизнь. Желает ее извратить, вывернуть наизнанку. Он добивался близости со мной, угрожая самоубийством. Меня спас Марк. Я вышла за него, спасаясь от Рудольфа. Но он преследует меня и в замужестве. Он бешеный, никого не любит, а себя ненавидит. Он может застрелить, бросить гранату, толкнуть под поезд. Он кончит свою жизнь ужасно. Я его люблю и ненавижу. У него был период запоев. Период игры на скачках. Он растратил какую-то громадную сумму, и ему грозила тюрьма. Марк спас его, вырвал у следователей, внес растраченную сумму. Это дает ему повод утверждать, что между ним и Марком состоялась сделка, он продал меня Марку, сдал в аренду на несколько лет. Теперь срок аренды истек, и он требует меня обратно. У них ссоры, стычки, ужасные сцены. Когда появился ты, я подумала, что ты мой избавитель. Кинулась к тебе, закрыв глаза. Теперь я беременна.
Она говорила это тихо, потупив глаза, бессильно опустив руки, отдавая себя ему на суд. А в нем, вместо жалости и милосердия, неистовая боль и слепое бешенство:
- Вы, Саблины, - проклятый род! Смесь разбойников и гадалок, татей и святош! Носитесь из века в век по России с топорами и саблями, и там, где пролетаете, хлещет кровь! Вы химерические созданья, смесь людей и животных! У вас чешуя и рыбьи хвосты! Твой брат - похотливый бык с головой человека! Вас всех обрызгала ядовитая сатанинская сперма, и вы не находите себе на земле места! Все естественное вам противно! Вы извращенцы, святотатцы. Ваша религия - грех содомский! Ваша любовь - кровосмешение! Ваш бог - намыленная петля!
Он выкрикивал, глядя на ее беззащитное, осунувшееся лицо, желая сделать ей больно. Она стояла, опустив беспомощно плечи. Тихо сказала:
- Я люблю тебя. У нас будет ребенок.
- У нас? У нас с кем? С Марком? С Рудольфом? Как определить отца ребенка? Ждать, когда он подрастет и у него обнаружится характерный ближневосточный нос? Или бешеная склонность колоть иголками кошек и поджаривать живых воробьев?
- Ты хочешь уйти от меня? Ищешь повода, чтобы порвать со мной? Для этого не нужно оскорблений. Просто уйди… - Она подняла на него потемневшие, провалившиеся глаза. Бледная, с болезненной синевой, словно ей не хватало животворной крови. В лице появилась лунная мертвенность. Он испытывал к ней отчуждение, - к болезненной, пульсирующей на шее синеве, к белой переносице, у которой сходились белесые, выцветшие брови, к бесцветным серым губам, возле которых обнаружились похожие на трещинки морщины. - Уходи, - повторила она, хватаясь за стену. - Больше не приходи никогда.
Он вышел, оставляя за собой ее обморочное, предсмертное лицо. Хотелось тонко выть, колотиться лбом о шаткие стенки лифта, который медленно, с музыкальным хрустом, опускал его в глубокий колодец.
Первые дни после ссоры он испытывал облегчение. Ему казалось, судьба уберегла его от несчастья. Он лишь мельком заглянул в опасную, кромешную жизнь, основанную не на белковых земных телах, а на кремниевых кристалликах и аммиачных инопланетных молекулах. В этой ядовитой, смертоносной жизни, среди зеркал, таинственных собраний, извращенных отношений ему не было места. Утолив писательское любопытство, он вовремя отскочил от нее, чтобы потом описать в романе. Она отстала от него, как отстают сороконожки, жуки, кольчатые черви, жирные гусеницы, не причинив вреда. Обогащенный уникальным опытом, уцелевший во время опасных исследований, он мог вернуться к привычному кругу занятий, к прежним знакомым, в семью, к любимым жене и детям.
Но через несколько дней им овладела неуемная тоска. Где-то рядом, в одном с ним городе, в одно с ним время, находилась женщина, которая одарила его восхитительными переживаниями, небывалыми откровениями, слезной нежностью, огромными, как смерть, прозрениями. Эта женщина связана с ним не просто испытанными совместно наслаждениями, не только усладами плоти и души, но и чем-то еще, что существует в ней, живое, безгласное, беззащитное, относящееся к нему, Коробейникову, как его малая, драгоценная часть. Эти помышления причиняли ему страдания.
Совесть его болела. Узнав, что Елена беременна, он испугался ошеломляющей новости, которая меняла всю его жизнь, ломала ее надвое, сулила катастрофу. Первая, открывшаяся в бане, жуть затмилась второй, и, чтобы оттолкнуться от этой второй ошеломляющей новости, он лукаво заслонил ее первой. Инсценировал ревность, праведный гнев. Отталкивал от себя Елену, чтобы оттолкнуть вместе с ней эту грозную новизну, ворвавшуюся в его жизнь и судьбу. Он был трус и обманщик, неблагородный лжец и симулянт, убежавший от любимой женщины в минуту ее несчастья.
Он убежал от ее смертельно побелевшего лица, задыхавшейся, бурно дрожащей шеи, ее колотящегося, прыгающего сердца, когда она могла упасть, умереть, а вместе с ней мог умереть зародившийся в ней ребенок. Так трусливо и низменно убегает водитель от сбитого им пешехода. И это он, Коробейников, вслед за истерическим и порочным братом, вельможным и властным мужем, нанес ей смертельный удар.
