М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
Скоро Сыч убедился, что общественное признание, полученное хорьком, - далеко не случайно. Сыч гордился возлюбленным, а если что-то и омрачало его радость, то лишь одно: незаурядные способности хорька сделали его незаменимым везде, каждый искал хорькова общества, приходилось мириться с тем, что не одному Сычу уделялось внимание. Хорек - парламентарий, деятель всероссийского масштаба, день у него расписан по минутам - и соответственно семейная жизнь оказалась лимитирована общественными обязанностями. С утра хорек уезжал по делам с шофером Костей, уходил, виляя бедрами, напудрив носик, шевеля ресницами - и пропадал до позднего вечера. Тоскующий Сыч порой принимался названивать по всем трем мобильным телефонам хорька - и, как и следовало ожидать, разговаривал с секретаршами. Занят, вышел, скоро будет, просил не тревожить - вот то, что слышал обычно Сыч из уст Анечки, Олечки, Светочки. Сперва Сыч раздражался, но скоро смирился - что же делать, если его избранник нужен всем. Хорьково мнение спрашивают, от его реакции зависят, в его присутствии нуждаются. Если Сыч и страдал от отсутствия информации о любимом существе, то порой мог восполнить пробел, глядя новости по телевизору. Из теленовостей можно узнать, как прошел рабочий лень хорька в думе, что он сказал, как промолчал, с кем встретился. Иногда мелькало нахмуренное деловое лицо хорька - он принимал решения государственного масштаба. Нахмуренный лоб, поджатые губы, строгие глаза. Махнул лапкой, секретарша вспорхнула, полетела за горячим чаем. Махнул другой лапкой - шофер подал машину. Изредка показывали хорька, веселящегося в компании прогрессивных единомышленников: вот он с Тушинским на приеме в бельгийском посольстве, вот он с Кротовым на встрече с промышленниками - закрытый клуб, шампанское, шутки, перебор гитары. Отчего-то, созерцая эти, в сущности невинные, сцены, Сыч испытывал уколы ревности. Ах, может быть, опять хорек ему не верен. Вдруг эта улыбка Тушинскому значит большее, нежели просто солидарность по основным вопросам либерализма? Кто знает, кто заглянет туда, за закрытые двери загородного клуба? Но Сыч гнал от себя эти мысли. Нет-нет, он не унизит подозрением дорогое ему существо.
Близость их теперь не была публичной. И думать было нечего о возврате прежних отношений - т. е. акта любви при стечении народа. Даже и помыслить странно, что некогда это выдающееся существо залезало мордой в сапог, вертело попой. Нет, разумеется, такое не возможно. Не на сцену же звать для публичных совокуплений лидера парламентской фракции. На супружеском ложе, произведении итальянских дизайнеров, приобретенном в модном бутике, предавались они порой трепетным ласкам. Сыч смирился с мыслью, что с перформансом его покончено навсегда, а близость с хорьком есть акт сугубо интимный.
Однако хорек неожиданно сам захотел публичности. Нет, не прежние перформансы, разумеется, пожелал он оживить - но создать некую телепрограмму, в которой затрагивались бы в том числе интимные вопросы. Все публичные люди давно обзавелись своими телепрограммами. Министр культуры Аркадий Владленович Ситный вел телепрограмму «Культура-мультура», где вместе с эстрадными группами «Цыпочки» и «Пиписки» отплясывал мексиканские танцы. Финансовый магнат Щукин вел телепрограмму «Досуг с олигархом», в которой рассказывал зрителям, как правильно проводить свободное время, если есть лишний миллион. Новатор Снустиков-Гарбо получил программу «Контркультура» и т. д. Получил телевизионную программу и хорек. Его телешоу «Стиль жизни» собирало миллионные аудитории. В качестве соведущего хорек пригласил на свое шоу Сыча и порой, на глазах у всей страны, обнимал Сыча нежной шерстяной лапкой и соединялся с возлюбленным в страстном поцелуе. Хорек приучал аудиторию к тому, что в любви, пусть странной, не всем понятной, неординарной любви - нет ничего постыдного. Он открывал для людей новые горизонты, заставлял смотреть на вещи без шор и ханжества.
Именно потому, что хорек был таков - то есть чужд лицемерия, ханжества, ложного морализаторства, Сыч и решился обратиться к нему с нетривиальной просьбой. Сыч попросил взять былую супругу к ним в дом - домработницей и кухаркой. Несчастная женщина томилась одна, сходила с ума от горя. Знакомые рассказывали, что встречали ее на улице, бредущей незнамо куда, с пустыми и бессмысленными глазами, с выражением отчаяния на лице. Сострадательное сердце Сыча заставило его пригласить несчастную к себе в новый дом. Возьмем ее, сказал он однажды вечером хорьку, ну, прошу тебя, мое счастье, что тебе стоит. Много места она не занимает, а прок с нее будет: готовит хорошо, в магазин ходит исправно, стирка, глажка, уборка - пусть будет при деле. Хорек раздраженно тявкнул, но потом великодушно мяукнул: пусть живет. Так супруга Сыча получила разрешение перебраться в апартаменты и стала жить при выдающейся паре в качестве прислуги. Ей отвели кладовую без окон, постелили на пол старый матрас, хорек строго просматривал счета и чеки из магазинов, нервно барабанил лапкой по столу, если сомневался в аккуратном подсчете. Однако велись дела неплохо, к мошенничеству женщина оказалась не склонна и порой даже удостаивалась похвалы хозяина. Случалось, что в виде поощрения к матрасу прислуги ставили жестяную миску с мышами, и женщина, поначалу отворачивавшаяся от непривычной пищи, приучилась их есть. Пойми, объяснял ей Сыч, ведь это он дает тебе от чистого сердца - для него это деликатес. Неудобно, понимаешь, просто невежливо воротить нос от того, что дают с открытой душой. Ему кажется, что это вкусно - так что ты уж съешь, будь добра. Ты что, лучше всех? И хвостиков оставлять не надо, некрасиво - подумает, что тебе не нравится. Женщина давилась и ела, и мышиные хрящики хрустели у нее на зубах. Спасибо тебе, говорил Сыч хорьку в супружеской постели, спасибо за твое сердце, за твое благородство. Благодаря тебе я узнал, что такое счастье и свобода. И хорек, прижимаясь к художнику, мило повизгивал.
32
Картина - есть явление невидимого через видимое. Это утверждение отсылает к Анаксагору и Демокриту: всякое явление есть видение невидимого, считали они, и наделяли философов дополнительным, третьим глазом. В сущности, картина и есть третий глаз философии. Зритель говорит себе, что видит дом, хотя в действительности видит только стену фасада; искусство дает понять, что есть перспектива, в которой фасад имеет продолжение. Знание о невидимых стенах дома - и есть, таким образом, искусство. Но если так, зачем изображать фасад?
Объяснить феномен картины (понятый, как обнаружение невидимого) можно иначе.
Рисуя, художник интерпретирует мир: Ван Гог преувеличивает желтизну подсолнуха, Рембрандт искажает анатомию, усиливая мелодраматический эффект, Босх создает из двух существ одно - например, гибрид из рыбы и человека.
Неправда рисования в отличие от бытовой неправды, существует не для того, чтобы подменить действительность: достаточно отвернуться от картины, чтобы вспомнить реальный цвет подсолнуха, более тусклый в жизни, чем на картине. Также было бы неверно сказать, что подсолнух содержит в себе некую сверхжелтую идею, которую художник выразил. Ничего этого в подсолнухе не содержится - и подсолнуху, и человеку довольно собственного бытия, их бытие самоценно. В конце концов, если принять, что искусство в числе прочего есть свод морали - то было бы крайним противоречием, защищая искусство, допустить, что жизнь, в искусстве не отраженная, - морали лишена.
Легче признать, что искусство выражает бытие в превосходной степени, передает его в концентрированном виде - закон перспективы, света, движения, свод моральных правил, то есть искусство есть экстракт бытия. Рассуждая так, мы объясняем возникновение абстрактной картины, некоей чистой духовности, знака - вот где это «нечто» явлено в освобожденном виде. Можно предположить, что, освободившись от необходимости конкурировать с реальностью, правда искусства станет убедительнее, цвет - ярче, движение - стремительнее.
Можно предположить, что цель искусства сделать эти свойства, невидимые прежде, - видимыми. Данное предположение опровергнуто самим искусством.
Парадоксальным образом желтый цвет Ван Гога - желтее желтого цвета Кандинского, тьма Рембрандта - чернее черного квадрата Малевича, а фантазеру Иву Танги не удается выдумать форм, превосходящих фантазию Босха. Желтый Ван Гога делается таким отчаянно желтым не потому, что он лжет относительно желтизны реального подсолнуха, но потому, что реальное бытие являет меру, достаточную для жизни, а Ван Гог ее превышает - и говорит нам: это требование жизни. Не в качестве опровержения относительной желтизны подсолнуха существует интенсивный желтый Ван Гога, но в качестве, так сказать, нужного запаса цветности, сохраняющего первоначальную желтизну неуязвимой. Герой Рембрандта морален тем, что являет собой запас морали, необходимый своему прототипу в качестве ориентира и поддержки, а чудовище Босха ужасно тем, что найдет понимание реальных чудовищ. Иначе говоря: бытие картины не есть иное бытие, не есть торжество доселе неизвестного, но принесение невидимого в жертву видимому и через это дополнительное утверждение реальности.
