М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

В памяти Павла отец не имел тела, он не помнил прикосновений отца, только его лицо. Тело Леонида он представлял хорошо: Леонид Голенищев принимал Павла в халате, и можно было видеть его грудь, а когда тяжелые полы распахивались, открывались полные ноги Голенищева, покрытые рыжими волосами. И от курчавых ног и от румяной груди, от всего налитого тела Голенищева шла сила и энергия. Голенищев выходил из спальни, оставив за дверью смятую постель, счастливую женщину, ночные игры. Павел представлял себе мать, любовно смотрит она в полуоткрытую дверь, улыбка расплывается по ее лицу. Отец такого счастья дать ей не мог. Вероятно, энергия отца была иной природы, бесполезная для женщины. А Юлия? Тоже была во власти Леонида? И как чувствовала себя вчера Лиза - под насмешливым взглядом Леонида Голенищева?

- Слезы и вздохи, - сказала мать из-за двери. - Они считают, что можно научить их жить.

Леонид усмехнулся в усы - взгляд его выражал знание жизни, которому не научишь.

Как может она? - так Павел думал о матери. Как могла она? - это о Юлии Мерцаловой. Как могли они? - это о правозащитниках, считавших в былые годы Леонида лидером. Он ничего не сделал, ничего не сказал, ничего не написал - он только ухмылялся. Почему они назначили его ответственным за время? Как же так?

- Должна сообщить, - сказала мать из-за двери, - Лиза ревностно относится к твоему творчеству. Надеется, что ты не променяешь искусство на карьеру.

- Девушка опасается, что ты потерял себя, - Леонид поправил полы халата, прикрыл курчавые ноги. - Светская жизнь, дорогие женщины. Утешили, как могли. Я сказал, что скоро открою твою выставку. Я пообещал, - Леонид Голенищев слегка поморщился, - что это будут значительные полотна.

- Она успокоилась?

- Ты знаешь, людям со мной легко.

Поздний завтрак был сервирован на агитационном фарфоре - это такие тарелки и чашки, специально раскрашенные в квадратики и полоски. Леонид собирал фарфоровые произведения авангардистов 20-х годов - то была его особая страсть. Мастера авангарда, устав от программных разрушений, делали тарелки и супницы, стаканчики и молочники, расписывая их квадратиками и закорючками. Самим мастерам не приходило в голову, что они производят нечто чрезвычайно пошлое, нечто, дискредитирующее их основное кредо, - на смену старому миру они немедленно создали еще один, точно такой же: с сервизами на двенадцать персон, только расписаны сервизы не павлинами, а квадратиками. В среде людей прогрессивных сделалось модным собирать так называемый агитационный фарфор. Люди со вкусом обычно подавали первые перемены блюд на кузнецовском фарфоре, а десерт сервировали на Малевиче и Поповой. Впрочем, Пьер Бриош, тот, например, подавал на Малевиче холодные закуски, словом, фантазии коллекционеров были неистощимы. В богатых столовых на видном месте водружали антикварные шкафы, сквозь хрустальные дверцы маячили свободолюбивые супницы и соусницы - из глубины резных буфетов они слали революционный привет. Показывая хоромы, буржуи непременно подводили гостей к таким буфетам и, похваставшись красным деревом (Бавария, семнадцатый век!), вынимали из глубин буфета свободолюбивые тарелки с отважными закорючками. Коллекция агитационного фарфора, собранная Леонидом, по слухам, не уступила собранию фон Майзеля, а это говорит о многом.

Леонид Голенищев любил завтракать поздно и со спиртным. На тарелке, выполненной по эскизам Малевича (черные квадратики по белому полю), покоилось сало: жирный прозрачный куб венчал супрематическую композицию; на тарелке, расписанной Кандинским, были представлены колбаса и зеленый лук - цветовые контрасты выдержаны в гамме мастера; на тарелке Любови Поповой - помидоры и огурцы. Среди блюд на крахмальной скатерти лежал глянцевый журнал, издаваемый Тахтой Аминьхасановой, и раскрыт журнал был на развороте, где Леонид Голенищев в качестве куратора представлял новый проект художника Снустикова. Федор Снустиков (по прозвищу Гарбо) был переодет в Айседору Дункан, на что указывал длинный шарф, папироска и подпись под фотографией. Характерно, что прозвище Гарбо постепенно вытеснило реальную фамилию художника. Теперь Снустиков именовался Теодор Гарбо, а для поклонников и журналистов просто - Тед Гарбо. «Леонид Голенищев - куратор. Валентин Курицын - стилист. Тед Гарбо - в роли Айседоры Дункан» - прочитал Павел в журнале, лежащем среди закусок.

- Растет парень, - заметил Леонид, - нашел себя.

- В Теде Гарбо или в Айседоре?

- Артист, - Леонид пожал плечами, - ускользающая индивидуальность.

- Скажи, - спросил Павел, - ты не хотел внушить Теду Гарбо серьезные мысли?

- Самое серьезное: делать людей счастливыми. Ты этого не умеешь, а Снустиков умеет, развлекает публику. И я умею, я творю снустиковых. Эти дурни - надежда нашего общества, - сказал Леонид. - Послушай внимательно. Один дурак действительно мало чего стоит. Если бы не я - Снустиков остался бы никчемным дураком. Но когда есть сто, тысяча Снустиковых - это уже культура.

- А я думал, - сказал Павел, - культура - это Толстой и Рембрандт.

- То искусство, про которое пишет твой дед, делает людей бессильными. В музеях смотреть можно - а в жизни от него одна беда. У нас с вами разные задачи - вы производите декларации, а я - свободу. Все, что вы, Рихтеры, натворите - я разрушу.

Слова прозвучали обидно.

- Так что - не будет выставки?

Десятки картин были написаны, и Павел ждал выставки. Тяжелые большие холсты, он долго писал каждый, и теперь он думал про них как про свое оружие. До поры оружие хранится в арсенале, можно трогать холодную сталь, но однажды шпагу вынут из ножен. Павел проводил рукой по поверхности картины, по шершавой краске: однажды дремлющая в ней сила себя покажет. Павел никого не приглашал в мастерскую, картины стояли повернутые лицом к стене, но придет день - и Павел развесит их по залу. Это будет большой зал, и соберется много людей, и картины заговорят со стен. Это такие картины, думал Павел про свое искусство, что они изменят мир. Вы увидите, думал Павел про будущую публику, вы уже забыли, что искусство объясняет жизнь: художники сегодня торопятся, у них нет времени на долгую мысль. Но я расскажу о том, что произошло с нашей страной. Тогда - Павел верил в это - он сумеет картинами отчитаться и за собственную жизнь тоже. Может быть, счастливыми его картины людей и не сделают, но они объяснят вещи, которые важны сразу для всех. Увидит картины Лиза - и простит его, поймет, что Павел боролся сразу за многих, значит, и за нее тоже. Увидит картины Юлия - и ей станет понятно, почему Павел вел себя так, а не иначе. И может так случиться, что эти женщины подойдут друг к другу - и помирятся. Они скажут: зачем пустые ссоры, когда всем хорошим надо объединиться для борьбы с плохим. Болезненные прошлые годы - они станут ясными, я сумею сделать так, что оправдаю наше существование.

- Изволь, покажу картинки, - сказал Леонид, - однако не советую связывать с выставкой большие надежды. Вы, Рихтеры, воображаете, что за вами истина. Я не отдам вам истину. Ты будешь рисовать, а я буду ломать стереотипы рисования. И будущее - за нами.

- За теми, кто разрушает? - спросил Павел.

- За теми, кто свободен и счастлив. Помидорчик хочешь? Возьми колбаски - вкусная!

И нож заскрипел по закорючкам Кандинского, тонко нарезая колбасу.

- День сегодня сумасшедший, - сказал Леонид, - в такие дни лучше совсем не вставать. Вот Шура Потрошилов, мудрец - если трудный день, он телефон отключит, бутылку коньяка откроет и сядет футбол смотреть. День-то все равно пройдет, а сам целее будешь.

- Гнать надо Потрошилова, - сказал Павел. Как и все в Москве, он был наслышан о деятельности Потрошилова.

- А зачем? Другие - лучше? И потом, его не достанешь: у Потрошилова верный метод, как опасность обойти. Если враг у ворот, он спать ложится. Глядишь, к утру и пронесет. Год назад - вызвали на допрос. А он в баню пошел. Наутро ветер переменился - ему орден дали. Мудрец.

- Рано или поздно - лопнет у начальства терпение.

- Дачу отнять хотели. Незаконно, мол, приватизировал. Другой бы с ума от страха сошел. А Потрошилов соседний участок прикупил - и адрес поменял. Была - Лесная, № 30. А стала - Лесная, № 32. Приехали, посмотрели, под козырек взяли - и уехали. Мудрец.

- Россия переживает… - начал Павел, но Леонид прервал его:

- Колбасу-то ешь! А вот сало! - раз, и половину жирного супрематического куба отрезал себе на тарелку Голенищев и, прожевав, сказал еще несколько фраз по поводу министерской жизни:

- Не думай, пожалуйста, что мне легко. Да, воруют. Да, пьют на банкетах. Много пьют, кстати. Но не это главное. Важно, что дело делаем - впервые в России проводим интернациональную политику в области культуры. Вообрази, какие нападки приходится выдерживать. Разве ты один хочешь рисования старого образца? Таких ретроградов пруд пруди! Националисты, коммунисты, да мало ли кто! Вот, желтая газетенка назвала нашего министра - Геббельсом. Нашего Аркадия Ситного - Геббельсом! Чем же он их допек, наш румяный Ситный?