Сергей Морозов - Великий полдень

Незаметно завязался разговор обо мне. Я словно перелистывал годы своей жизни, вспоминал прошлое, молодость. Мне было грустно, но это была какая то особенная грусть, которая могла быть понята другим человеком, которую могла разделить со мной эта чудесная девушка. Меня ничуть не смущало, а даже ободряло и утешало ее искреннее и простодушное любопытство. Ей хотелось понять, как я жил и как представлял себе в молодости свое будущее — мечтал ли я о любимой женщине, искал ли ее. Я конечно и раньше задумывался об этом. Об утекшем сквозь пальцы времени. Но я старался бежать этих мыслей, которые не приносили мне ничего, кроме боли и ощущения беспросветного мрака. Независимо оттого, вспоминал ли я о возможности счастья или о том, что счастье безнадежно упущено… Теперь я смотрел на свое прошлое почти спокойно. Мне хотелось рассказывать о нем, и я рассказывал. И особенно не переживал — переживания отражались на лице Альги. Переживания одновременно дружеские и какие то еще, сопровождавшиеся прикосновениями и ласками. Это было очень необычно для меня — трогательно и утешительно.

Нет, я никогда не искал любимую женщину. По крайней мере целенаправленно. Я мечтал о ней, это верно, но никогда мне не удавалось что либо предпринимать в этом отношении. Я со смиренным отчаянием сознавал, что не наделен этим величайшим из величайших даром и талантом — искать свою возлюбленную. Может быть, я слишком рано смирился с этой своей неспособностью. Не то чтобы теперь мне казалось, что все в моей жизни могло повернуться как то иначе. Вероятно, смирился. Даже относился к этому с изрядной долей самоиронии и юмора, — что в данной ситуации попахивало кощунством и святотатством по отношению к самой идее существования любви и любимой женщины. Однако я довольно быстро нашел для себя лазейку. Я малодушно решил, что в моем положении самое лучшее — положиться на судьбу и на время. Кроме всего прочего, я ведь обладал и другим величайшим даром — даром творчества, — и всегда это осознавал. Я был всецело занят поисками того, к чему однажды таки пришел — идеи Москвы. Это ли не оправдание моей бездеятельности в поисках любви? Всей человеческой жизни, всех сил человека не могло хватить для того, чтобы совместить таких два великих дела, разрываться между двумя великими целями.

Я положился на судьбу, а желанной встречи судьба не преподносила. И не преподнесла. По правде сказать, я всегда брал то, что «ближе лежит». Это было почти воровство, но обкрадывал я сам себя, и, увы, вполне осознанный, абсолютно осмысленный выбор. На какое то время я успокоился на мысли: что же, значит, мне не суждено найти свою любовь, — остается просто жить, творить… Да, эта сознательная «простота» жизни — еще один призрак, еще одно дьявольское искушение. К чему лукавить, я, конечно, прекрасно понимал это и раньше. Однако теперь, рядом с Альгой, вдруг увидел это совершенно под другим углом: может быть, в самом этом выборе и компромиссе содержалось предательство и проклятие. Вот в чем моя слабость и мое ничтожество! Я предал и себя и саму идею любви.

Альга обняла меня изо всей силы. И я обнял ее. Потом я увидел, что у нее по щекам катятся слезы. Она сочувствовала мне, жалела меня, — может быть, так же, как жалела Папу, а мне, признаюсь, сделалось от этого необыкновенно хорошо.

Я рассказал ей историю своего недолгого романа с Мамой и о том, как складывалась моя жизнь с женой. Странно, прежде мне бы, наверное, показалось явной низостью, даже подлостью рассказывать кому бы то ни было о личных вещах, которые касалась не только меня, но и другого человека. Я бы ни за что не стал бы никому рассказывать, тем более, другой женщине, но в этот момент не было ничего естественнее, как признаться во всем этой изумрудноглазой девушке, не замечавших собственных слез. Она крепко обнимала меня, гладила ладонью по плечу, по груди. Я чувствовал, что могу рассказать ей все, и в этом не будет ничего дурного, — как будто я рассуждаю сам с собой.

В моем «выборе» между поиском великой идеи и поиском любимой женщины заключалось не только предательство. Ужасное решение. Тут замешены и самомнение, и гордыня. Теперь, пытаясь объяснить то, что произошло со мной, я не мог сослаться даже на то, что был ослеплен внезапной влюбленностью, потерял голову, как последний дурак. Наташа не была женщиной моей мечты, но была со мной очень мила. Я приглядывался к ней и, несмотря на ее и свою молодость, уже видел все, что впоследствии меня с ней ждет. О чем она думала и какие у нее был «мотивы», мне неизвестно. Конечно, первое время у нас с ней были прекрасные «человеческие отношения». А уж в постели и подавно. Впрочем, когда случались не частые разлуки, жена искренне считала, что они даже на пользу, искренне желала, чтобы я развеялся и отдохнул. Тем радостнее будут встречи. О том, чтобы грустить, скучать и речи не было. Разлуки ни сколько не угнетали ее. Ей просто достаточно было одной мысли, что у нее есть муж, который говорит, что любит ее и ждет. По той же причине, как я уже упоминал, отсутствовала и видимая ревность. Пожалуй, только рождение Александра спасло наш союз от случайных измен…

Я никогда не обманывался в отношении своей жены, но убеждал себя (и еще как убеждал!), что как «истинный творец» я способен сотворить любимую женщину — вообще из любой женщины. Вложить в нее свое понимание мира, свои взгляды, свою душу. Я рассчитывал на «энергию великой идеи». И ведь я действительно полюбил Наташу, но какая же странная и противоестественная это была любовь! Я внушал себе то, что сам же и выдумал, и не хотел видеть, что за человек в действительности моя Наташа. Я видел себя нежным отцом, ее мудрой любящей женой и матерью, а вместе с нашим милым Александром мы были счастливой, гармоничной семьей… Вот где гордыня сверхъестественная! Я возомнил себя почти Богом, способным творить свет из тьмы и жизнь из глины. И потому в результате — наказан. Оказалось, что для того, чтобы жить вместе, все таки нужна настоящая любовь, нужна особенная женщина.

Подобные мысли давно преследовали меня. Удивительное дело: мы с женой еще жили, как близкие люди, но в душах копилась отрава взаимного недовольства, претензий и во всем сквозила мертвящая и безжалостная мера — деньги, быт… Масса вопиющих обид и претензий, подчас самых нелепых и оттого еще более ранящих. В то же время, за исключение весьма редких случаев, мы почти никогда не выясняли отношения. Я уже говорил, что ко всякого рода разговорам по душам у нее было прямо — таки физическое неприятие. Любое раздражение она предпочитала переваривать в себе, но если уж оно выплескивалось, то в самых крайних формах. Так однажды, в пору ее отчаянной борьбы за то, чтобы и у нее, наконец, было «все, как у людей», когда я позволил себе высказать мнение как бы эта борьба не разорила нас окончательно, что нужно подумать об Александре, приберечь кое — что на «черный день», Наташа вскипела до неистовства. С ее точки зрения, это именно из за меня, ей, и Александру приходилось вести жизнь на грани нищеты. Якобы именно я всегда воспринимал собственную семью — жену и ребенка — как ужасный груз на своей шее и вообще «не хотел этого ребенка». Последнее меня изумило до глубины души. Я не хотел ребенка? Это Александра то!? Ну да, ну да, дескать, в период ее беременности я даже сетовал на то, что рождение ребенка помешает осуществлению моих планов, занятиям и вообще моему пресловутому творчеству. И ничем ее нельзя было вразумить, переубедить — и подавно. Мне казалось, что один из нас, должно быть, сходит с ума… Я изумлялся воздвигнутым против меня обвинениям, ужасно переживал и под конец говорил себе: да, наверное, я чрезвычайно дурной человек. Почти всегда неправый, неспособный или — хуже того — не желающий исполнять долг добытчика. Другие то исполняют… Не то чтобы самобичевание, но что то вроде воспалившегося чувства вины. Виноват или нет, но боль — то я ей причинял. Она отдала мне молодость, красоту, силы, была очень, очень добра ко мне — это правда. Психологически я оказался в вечной долговой яме. А с рождением Александра и подавно стал бояться ссор. У меня темнело в глазах при одной мысли, что этот нежный маленький человечек, ласковый, доверчивый и светлый, словно ангелочек, в один прекрасный день познает то, что разрывало мою собственную душу. Моей заветной мечтой было дать Александру счастливое детство. Какое мне дело до всех разговоров о том, что ребенка, а тем более сына, нужно с малых лет подготавливать к мерзостям жизни. Никогда с этим не соглашусь. По настоящему человек может оставаться счастливым только до тех пор, пока его не потрясет первое несчастье. Некоторые люди вообще лишены этого счастливого отрезка жизни. У других он ограничивается самыми первыми годами жизни, о которых хотя бы остается смутное воспоминание… Нет, Александр не должен видеть того, на что и мне, увы, довелось насмотреться в детстве! В его душе не должно остаться незаживающей язвы, которая заставляет человека страдать всю жизнь. Когда чистая детская душа вдруг постигает, что «любимые папочка и мамочка» мучают друг друга, смертельно ненавидят друг друга, смертельно тяготятся друг другом, мечтая лишь о том, чтобы однажды начать жизнь с белого листа. Конечно, внешне это были совсем не те ужасы детства, о которых рассказывали Папа и Веня, однако мне и этого хватило через край. Теперь то мои старички, измочалив друг друга, терзаемые болезнями, представляют собой вполне благопристойную супружескую пару. Ох уж эти тихие интеллигентные семейства!..