Сергей Морозов - Великий полдень
— Я до сих пор не знаю, следует ли рассказать обо всем об этом самому Папе, — покачала головой девушка. — Противно носить это в себе, но еще противнее участвовать в этих играх.
— Плюнь на это, — успокоил я ее. — Я сам попадал в подобные ситуации. И давно плюнул. Папа сам во всем разберется. Это ж его родная стихия. Может быть, он действительно сходит с ума, а может быть, выстраивает очередную комбинацию.
— Но его действительно могут убить, — снова покачала головой Альга.
Что я мог на это сказать?
— Ты не договорила, — прервал я ее. — Ты хотела рассказать о том, что у тебя произошло с Папой, — напомнил я, возвращая Альгу к прерванному рассказу. — В ту ночь после покушения. Когда Папа вообразил себя мессией и спасителем России…
— Он действительно так думает, — серьезно сказала она.
Сколько всякого разного довелось испытать девушке из за ее изумрудных глаз!
Потом Папа взял Альгу за руку и стал рассказывать про свое детство. Иногда у него увлажнялись глаза. Ничего удивительного, что и у нее наворачивались слезы. Он поведал о том, что заливные луга, полные цветов, золотистый мед, необычайной вкусноты, — увы, не единственные впечатления его раннего детства. Все было не так сусально и приторно. И даже совершенно наоборот: ужасно и горько. Его папаша, ныне такой добродушный весельчак дедушка Филипп — пчеловод и пасечник — допился до того, что волшебная пасека стала гнить и истребляться, а сам папаша зверел и жестоко избивал жену, которая в конце концов заболела раком и умерла, а маленького Папу определили в интернат. Его забрала оттуда одна из сердобольных тетушек. Как бы там ни было, но Папа считал, что именно интернат закалил его, воспитал в нем лучшие качества. Вероятно, по этой причине он с самого начала поощрял идею создания Пансиона в Деревне. Словом, еще одно несчастливое детство. Где то я уже слышал нечто подобное… Что же дальше?
Закончив рассказ, Папа без всякого перехода завалил девушку на пресловутый диван. Собственно говоря, это смахивало на торопливое изнасилование. Но она оказалась девушкой умной и сильной. Он, конечно, ожидал, что она будет яростно сопротивляться. Было видно, что он готов ударить ту, которой еще минуту назад исповедовался. Тут не было никаких сомнений. Однако на этот раз она не сопротивлялась. Он даже не встретил ее холодного изумрудного взгляда. Она отвела глаза в сторону, поскольку ей было стыдно за него и за себя. Он тряс ее, словно куклу или манекен, но ничего не чувствовал. Он действительно потерял голову. Видимо, все таки сказалась недавняя контузия. Он сорвал с нее платье, а она даже не пикнула. Затем стащил с себя брюки, сбросил рубашку, и она вдруг увидела, что все его тело опутано проводами и заклеено миниатюрными датчиками: его организм находился под постоянным медицинским контролем. Все правильно. Это было сверхсекретное мероприятие. Дистанционный мониторинг всего организма при помощи новейших компьютерных и медицинских технологий. Сердце, легкие, печень, мозг, почки… Через спутниковую антенну вся закодированная информация передавалась непосредственно в специализированный аналитический центр для своевременного обнаружения возможных функциональных отклонений, — если Папа, к примеру, подвергнется скрытому воздействию изощренных ядов, излучений, вирусов и тому подобного. С тем чтобы можно было принять экстренные меры. Спаситель России и Мессия чрезвычайно опасался за свое здоровье. Кстати, о том, что он постоянно носит на себе такую уйму оборудования, не знала даже Мама. Но ей, Альге, он, стало быть, мог довериться. Между прочим покойный горбун доктор со свойственным ему едким сарказмом однажды высмеял Папу, считая подобное увлечение признаком самой позорной ипохондрии, а может быть, чего и похуже. Подозрительность Папы доходила до того, что он якобы даже начал подозревать доктора в двурушничестве, видел в нем вражеского соглядатая. Папа ужасно злился и, видимо, с тех самых пор стал презирать медицинский авторитет доктора, а затем окончательно лишил его чести наблюдать свою персону. В последнее время в медицинские тайны ответственного мониторинга каким то образом незаметно проник Петрушка. Он отзывался о принятых Папой мерах с огромным энтузиазмом и даже разыскал по своим каналам молодых ученых и медиков, якобы вооруженных еще более прогрессивными технологиями. Папа разрешил привлечь их к данной работе… В общем, обнаженный и весь в медицинских датчиках, похожий на фантастического робота андроида, Папа двинулся на Альгу. Ей не было смешно. Ей было его искренне жаль. Ну хорошо, — согласно кивнула она, — с Богом. В конце концов, от нее не убудет, если он попользуется разок. Она заранее его прощает. Если нужно, она даже готова постараться и сделать то, что требуется. Для такой важной персоны, для Мессии. Да, в данный момент она была готова заменить ему, так сказать, в одном лице и о. Алексея, и Маму, и девушку по вызову. Но, как выяснилось, ему было нужно нечто другое. «Не смей меня жалеть!» — заскрежетал зубами Папа, абсолютно утративший должную физиологическую предрасположенность. Это была безнадежная мужская осечка. Оба сознавали, что последний факт был немедленно зафиксирован соответствующими службами в наблюдательном медицинском центре. У Папы начался припадок бешенства. Он, наш невозмутимый Папа, катался по полу, бился о стены, сдирая с себя провода и датчики. Все было напрасно.
В это время секретарша, а затем и Толя Головин стали настойчиво добиваться, чтобы он уделил им несколько минут: как раз в тот день началась свистопляска с генералиссимусом. Альга закуталась в шубу, и Папин шофер отвез ее в новые апартаменты. Инцидент был исчерпан.
С тех пор Папа благоразумно не возобновлял попыток. То есть абсолютно. При всем своем женском чутье, она не могла понять, вожделеет ли он ее хотя бы на расстоянии или нет…
Я даже не заметил, когда мы с Альгой впервые прикоснулись друг к другу. Если до этого момента мы разговаривали, то теперь умолкли и только все ближе тянулись друг к другу. Первый раз она смотрела на меня так открыто и доверчиво — глазами, полными откровенного желания. Ее лицо, ее тело как будто светились изнутри насыщенным розовым свечением. Это была пульсирующая неисчерпаемая энергия, которую я ощущал на своей коже, словно ровное горячее дыхание. Ее руки были горячими и крепкими. Обо мне и говорить нечего — я так давно не трогал женщину, что, казалось, трогаю ее первый раз в жизни.
Я не заметил, в какой момент и почему наше общение достигло такой степени открытости, что я не испытывал даже недоумения, когда мы помогали друг другу раздеться. Мне не было удивительно, что молодая девушка с самого начала обнаружила передо мной полное отсутствие застенчивости. Причем это отнюдь не наводило на мысль о ее распущенности или бесстыдстве. Альга раскрывалась передо мной без остатка и без сомнений. Так оно и полагалось. Безграничное, естественное человеческое доверие. Мы оба улыбались, но кажется никого из нас не удивляли эти улыбки, мы не доискивались их причины. Улыбки на наших губах были улыбками людей, которые спят и видят чудесный сон. Я, всегда стеснявшийся своей наготы, даже с женой, вдруг забыл обо всем. Как странно! — я рассматривал прекрасное тело Альги с особенным наслаждением и интересом, словно подвергся особой амненизии, напрочь забыл или никогда в жизни не видел женской наготы, а теперь с нескрываемым восторгом и удовольствием ощущал и рассматривал самые укромные уголки ее тела, а Альга с таким же удовольствием позволяла мне это делать, в свою очередь, поворачивала, трогала, рассматривала меня.
Прошло немного времени, но мы успели самым подробным образом познакомиться с телами друг друга — с каждой родинкой, изгибом, ложбинкой и складочкой. От кончика волос до ногтя на мизинце. Как странно! — мы оба медленно и вдумчиво доводили друг друга до исступления, дрожали, содрогались от желания и ловили каждое движение и каждый вздох друг друга. Мы как будто делились друг с другом впечатлениями, и это составляло дополнительную, если не главную прелесть нашей близости. Раз от раза затягивая до сердечного трепета момент подъема на вершину, а затем переходя пик наслаждения и словно вырвавшись душой из телесной оболочки, мы стремительно падали вниз и достигали земли без всякого для себя ущерба. Наоборот, здесь, на земле, мы погружались в чудесное спокойствие, забвение, живительный отдых и блаженную обездвиженность, чтобы затем, незаметно для самих себя, пуститься в новое путешествие.
В минуты отдыха наша дружеская беседа возобновлялась. Мы лежали в обнимку, переплетясь руками и ногами, и при этом ухитрялись дотягиваться до серебряного подноса с фруктами и экзотическими сладостями и серебряным же кувшином с родниковой водой. Мы давно бросили кальян, и две его гибкие трубки лежали на ковре, тоже переплетясь между собой, а из инкрустированных мундштуков едва вытекал беловато серебристый дымок.
