Эрих Кош - Избранное

— Что-то вы опаздываете сегодня! — проговорила она, стараясь казаться спокойной и сдержанной, но голос ее, как бы усиленный резонирующей глубью моря, предательски зазвенел над водой: — Где это вы задержались?

Они вернулись к берегу. Как дети, держась за руки, вышли из воды. Не глядя друг на друга. Он только видел краем глаза, как при ходьбе, переливаясь, словно на волнах, трепетала ее большая, напряженно поднятая грудь.

Возвращались они через лес, в этот давно переваливший за полдень час, принявший в свою тень все крылатое и жужжащее. Мухи неотступно осаждали свежую ссадину на его плече. Адский зной и гул дурманил голову.

Они шли молчаливые, усталые, задумчивые и расстались перед селом.

Дома он нашел на кухонном столе покрытый тарелками от мух уже остывший обед. Станы не было видно; должно быть, ушла или легла спать. Чего-то поев на ходу, он поднялся к себе в комнату, к счастью затемненную. Сполоснул руки под умывальником, стянул с себя одежду и лег навзничь, ничем не закрываясь, как только что лежал подле нее на песке.

Итак, все же это случилось. Вопреки его благим намерениям и планам. Но просто и естественно, с ни к чему необязывающей легкостью. Почти без слов и объяснений. И расстались они, не спросив имени друг друга, не назначив свидания.

Но заснуть он не мог. Поднялся и спустился на берег, когда солнце стояло еще высоко. Не захотел подойти и к старику, в тени латающему сети. Не глядя по сторонам, прошел через село, незамеченным миновал дом Филиппа Водовара и углубился в лес, к дальним бухтам, той самой тропой, которая сегодня привела его туда.

Духота и зной сгустились под сосновым шатром. С первых же шагов его атаковали тучи комаров и мошкары, возмущенных вторжением незваного пришельца на территорию их законной вотчины. Он отражал нападение, отбиваясь от них с помощью майки. В висках стучало, слабость накатывала на него волнами, он пожалел, что вышел из дому. Торопливо спустился к морю, подгоняемый к месту совершенного преступления безотчетным импульсом. Прошел, обжигаясь, по раскаленному песку. Его обдало знойным ветром, насыщенным подхваченным с пляжа песком.

На том месте, где они лежали днем, сохранились оттиски их тел. В грубых отпечатках, вдавившихся в песок, было что-то от помятой, истоптанной травы, оставленной туристами на зеленой поляне вместе с арбузными корками, консервными жестянками и бумажным сором. Было нелепо стоять здесь под солнцем над оскверненным, поруганным и униженным святилищем их мимолетной, но искренней любви, и он поспешил от него прочь. В бесцельном и выматывающем скитании по берегу убил он остаток дня и вернулся в село перед самым заходом солнца, чтобы хотя бы взглядом проводить уходивший в море баркас деда Томы с завербованным для подмоги мальчишкой. Издали послал он привет старому Харону, склонившемуся над веслами.

У села его встретили гомон и крики. Возбужденные женщины толпились на дороге.

— Залетный! — окликнул его Капитан, на своих длинных ходулях спеша к нему через ограды и межи. — Стой! Ты нам как раз и нужен.

— Что еще случилось? — отозвался он, пытаясь пробиться сквозь орущую толпу. Капитан уже преодолевал последнее препятствие.

— Пошли, пошли, я тебе покажу! — вцепился он в приезжего и, схватив под мышки, повлек за собой. — Филипп Водовар до полусмерти избил свою бабку палкой. Череп ей раскроил. Там она, в моем дворе.

— Что это он? За что?

— Почем мне знать? Это уж милиция установит. Надо вызвать милицию и составить протокол.

Словно огромный муравей, тащил Капитан свою жертву через канавы и межи, пока наконец не приволок в свой двор. Его загромождали разбитые бочки, заржавевшие якоря, старые кастрюли и осколки корабельных ламп. На двух соединенных досках, покрытых мешковиной, с рваной, засаленной подушкой под головой, словно на одре, лежала бабка Мара. По селу разносились женские вопли:

— Убил! Насмерть убил! Череп проломил несчастной!

От бабки несло ракией; она была мертвецки пьяна. Один чулок сполз, оголив колено в чешуйчатой корке грязи. Под правым глазом у бабки красовался запекшийся кровоподтек, из полуоткрытого слюнявого рта вырывались не то стенания, не то храп.

— Отходит! — произнес Капитан. — Хрипит уже!

Окна водоваровского дома закрыты от любопытных взглядов ставнями. Женщины с кудахтаньем и гвалтом придвинулись к владениям делопроизводителя, а бабка Мара, пожевав еще немного беззубым ртом, пробормотала что-то невнятное и успокоилась — по всей видимости, заснула.

— Ой, боже мой, умирает! — заквохтали женщины, как вдруг в соседнем доме отворились ставни одного из окон и в нем появился сам хозяин в шляпе, с палкой в руках и очками на носу.

— Попробуйте подойти, я вас ошпарю кипятком. Вон он у меня уже кипит в горшке, — провозгласил он и добавил: — В порядке предусмотренной законом самозащиты. Разойдитесь, именем закона! — пророкотал он и с треском захлопнул ставню, а женщины испуганными курицами бросились со всех ног врассыпную.

Капитан Стеван вытащил ручку и протянул приезжему на подпись заявление, заготовленное им для милиции.

Проснулся он с тяжелой головой. Плечо болело. Царапина готова была нагноиться; кожа вокруг покраснела, припухла. Погода портилась. Из окна было видно, как над морем поднималась легкая дымка. От влажной духоты, преследовавшей его всю ночь, лоб покрывался испариной.

В предчувствии ненастья дед Тома забросил с вечера только две сети, остальные перегораживали пляж лабиринтами коридоров, не имеющих выхода. В кухне на столе приезжий нашел остывшую еду: Стана теперь с ним почти не встречалась. Он прихватил кусок хлеба и сыра и с книгой под мышкой, жуя на ходу, отправился в бухту.

Ветер и волны стерли вчерашние следы на песке, расписав его отметинами своих смелых набегов. Он расположился под дикой смоковницей, еще отбрасывавшей тень. Но ему не читалось. Не тянуло и в воду. Глядя на свинцовое море, отливавшее потускневшим зеркалом, он попытался собраться с мыслями.

Если художественное мышление есть вид познания действительности, если прекрасное, или, вернее, наслаждение, доставляемое тем или иным произведением искусства, есть наслаждение познанием мира, чем объясняется тогда неувядающая прелесть творений прошедших столетий, вдохновленных устаревшими воззрениями и вкусами, которые не содержат в себе никаких откровений?

Эстетические представления прошлого, должно быть, возвращаются так же, как мода на определенный стиль или интерес к давно забытой и, казалось бы, исчерпанной научной проблеме, иной раз по прошествии времени вновь приобретающей актуальность — в том случае, когда развитие научной и художественной мысли подтверждает и подкрепляет ценность того и другого. Или, может быть, возвращаясь к наследию прошлого, мы узнаем в нем неумирающие и непреходящие истины, которые составляют часть нас самих и нашей судьбы; то общечеловеческое, особенно ярко сохранившееся в архитектуре и изобразительном искусстве, что до сих пор, формируя наш вкус, удовлетворяет нашим духовным запросам и отвечает сокровенным внутренним потребностям, оставшимся неизменными, несмотря на все наносы и напластования веков. А может быть, нас изумляет в нем обращенный в прошлое взгляд, взгляд, помогающий историку в свете новых современных познаний оценить и понять значение событий, пережитых нашими предками много столетий назад. Ибо чем иначе обусловлено ретроспективное осознание ценности некоторых стилевых манер и художественных методов, непризнанных и отвергнутых своим и непосредственно следующим за ним временем и возведенных патиной лет до уровня выразителей духа прошедших эпох!

Послышались шаги. Она шла к нему. Без шляпы, густая грива волос откинута назад. Подошла и словно для молитвенного коленопреклонения тщательно расстелила красное полотенце у его ног.

— Здравствуй, — сказала просто. — Я сегодня поздно. Меня девочка задержала; она возбуждена, и ей нехорошо.

Она сняла с себя юбку и белую блузку из прозрачного батиста. Потом, отстегнув бретельки купального костюма, стащила и его и вытянулась рядом.

— Больно? — легко дотронулась она пальцем до поврежденного плеча. — Где это ты расцарапал?

— Вчера о куст, когда выходил на берег.

— Нарывает. Надо бы повязку наложить. Подожди! — Она поднялась и открыла сумку. — Дай я тебе смажу!

Она достала свернутый остаток тюбика с вазелином и, выпустив на палец немного желтой массы, нежными движениями стала смазывать воспаленное место, стоя перед ним на коленях и выписывая грудью круги на его спине.

— Я была в Новиграде. Меня Миле возил. Показывала малышку врачу. У нее врожденный порок сердца, поэтому ее нельзя на солнце выводить.

Она придвинулась к нему ближе. Обвила сзади руками и прильнула к нему на мгновение всем телом, но тут же вскочила и стояла перед ним свободно, не стесняясь своей наготы.