Юрий Иванов-Милюхин - Докаюрон

Так они и стояли, приклеившись друг к другу, пока ребенок в кроватке не надумал повернуться на второй бочок. Молодая женщина с тихим стоном разогнулась, невольно выталкивая из влагалища успевший привять член своего партнера вместе со скопившимся там воздухом. Но неприятные звуки не произвели негативного впечатления, Дока с подружкой лишь смущенно улыбнулись, снова падая в усталые объятия. За неплотно зашторенным окном раскачивалась полоска света от одинокого уличного фонаря, а больше в этом мире не двигалось ничего, на чем можно было бы акцентировать внимание. Да им ничего было и не надо, они испытывали одинаковое после полового сношения телесное опустошение, не обязывающее их ни к чему. И когда зазвучал ее успевший приручиться воркующий голос, он лишь напряг слух, сам оставаясь неподвижным:

— Давай перейдем на кровать, — с растяжкой сказала она. — Мне кажется, что я сейчас сложусь в груду металлолома, как механическая кукла.

— Кто–то говорил, что первым отрублюсь я, — разлепив непослушные губы, напомнил он.

Женщина не ответила, лишь попыталась усмехнуться, сбросив руки с его плеч, передвинула ноги по направлению к постели. И рухнула на нее, издавшую домашний скрип, не покосившись на детскую кроватку, но предлагая Доке последовать ее примеру. Он так и поступил, не удосужившись поднять с пола и повесить на спинку стула свою одежду. Привалившись к ее боку, без перехода ухнул в пучину без сновидений, не успев осознать по настоящему, как хорошо заниматься любовью в деревенских условиях, когда никто не мешает и не слышно скрипа даже одинокого за окном фонаря.

Утром Дока проснулся от того, что успевшая одеться хозяйка квартиры оттягивала тоже облаченную в костюмчик девочку от кровати, на которой он спал. Но той страсть как хотелось потрогать дядю за выпавшую из–под одеяла его руку, ее пугала его неподвижность, к тому же он нисколько не походил на родного отца. Женщина настойчивым шепотом предлагала дочке прогуляться по улице, на которой ее дожидался вчерашний щенок:

— Если он убежит в свой домик, больше ты его не увидишь, — убеждала она.

— Увижу, его мама все равно выведет его погулять, — не соглашалась девочка и снова тыкала пальчиком в Доку. — А кто это и как этот дядя пришел в нашу спальню?

— Разве эти складки похожи на дядю? Ты еще не проснулась и тебе все мерещится…

По комнате разливался сероватый свет начинающегося дня, предметы все еще имели неясные очертания и слова женщины были недалеки от истины. Чтобы правдоподобнее походить на мираж, Дока затаил дыхание, он понимал, что ребенок может поделиться информацией с кем либо из жильцов дома, чем навлечет на свою маму ненужные подозрения. Тем более, что ночью уже приходила напрягшаяся от их возни соседка.

— Я еще сплю? — по детски наивно переспросила девочка.

— Ну конечно, ты же не захотела смыть сон водичкой, — выводя ее из комнаты, спокойно уверяла женщина.

— Водичка очень холодная.

— Зато ты бы проснулась и тебе ничего бы не казалось.

У выхода из спальни она пропустила дочь в коридор, обернулась через плечо и сдавленным голосом прояснила ситуацию:

— Я тебя закрою, вернусь лишь поздним вечером, днем вряд ли ты выскочишь незамеченным, — она помолчала. — Если захочешь в туалет, возьми старое ведро и сходи в него — удобства у нас во дворе.

— А дочка? — приподнялся он с постели, он хотел сказать, что оставлять ее вчерашней ночной гостье не стоит, потому что она ей все расскажет.

— Заберу с собой в магазин…

Весь день Дока пролежал на кровати, вставая только за тем, чтобы покушать и справить нужду в оставленное в коридоре ведро. Скоро вонь от сдобренных самогонным перегаром испражнений растеклась по всей двухкомнатной квартире, как ни старался он залить их водой и забросать бумажками, послесвадебные отходы все равно источали непередаваемый запах. Он с внутренним дискомфортом ожидал возвращения хозяйки квартиры с дочерью домой и был уверен, что после таких наворотов она не станет удерживать его возле себя ни минуты. Как назло, прохватил понос, бегать на ведро пришлось через каждые полчаса, скоро посудина заполнилась наполовину и вонь стала невыносимой. Несколько раз он порывался открыть створку окна и выплеснуть содержимое злополучного ведра на улицу, и каждый раз под окнами кто–то проходил, а на просторном дворе не прекращалась ребячья возня. Около одиннадцати дня вдоль станции проволокся грузовой состав, вчера ставший орудием славной аферы с якобы отчаливанием Доки в Краснодар, а часов в пять вечера по рельсам простучал тот самый пассажирский поезд, на котором он приехал на этот заброшенный в середину кубанской степи полустанок. Наступила тишина до самых ночных перебранок чугунных колес со стальными нитками рельсов тормозившего здесь лишь по просьбам колхозников еще одного пассажирского поезда, но на него места бронировали лишь по прихоти местных заправил или по закону лукавой женской улыбки, для которой даже небесные врата не являлись запретом. На Доку напала хандра, теперь он готов был рвать отсюда когти хоть сию секунду, видимо чувство стыда у него, в отличие от остальных чувств, не имело привычки притупляться. С ним или рождались, или его не было вообще. И когда в замке загремел ключ, он накинул на себя пальто и приготовился уходить, твердо решив вернуться сначала на хутор и догулять свадьбу, а после сразу уехать домой. Но вошедшая женщина быстро затолкала его в подобие платяного шкафа у входа в горницу и тем же утренним шепотом приказала:

— Сиди здесь тихо, до той поры, пока я не уложу дочку.

— Может мне уйти? — заикнулся было он.

— Куда? На улице дождь собирается, а до хутора не меньше пяти километров. И поездов никаких не будет.

Он проглотил тягучую слюну, отвернувшись в сторону, решился подсказать:

— Там ведро в коридоре, я в него сходил.

— Я уже принюхалась, вынесу, — поморщившись, отмахнулась она, наконец–то сняв с души Доки пахучий воз не оправданных терзаний.

Три дня заточения, несмотря на не покидавшие Доку тревоги, пролетели как одна ночь. Каждый вечер к хозяйке квартиры заскакивали то одна, то вторая, то тертья соседки, беседы с которыми тянулись по часу и больше времени. Кроме всего, женщины перестали оставлять в покое подружку и по утрам, они нахально втирались в комнаты и принимались обнюхивать каждый в них угол. Видимо женская интуиция обладала проверенными веками свойствами, подсказывающими, что жене прапорщика вдруг расхотелось маяться от одиночества, что у нее завелся ненасытный хорек, успешно справлявшийся с омолаживанием всего ее организма. Доке с женщиной надоело уже придумывать, куда бы спрятаться в следующий раз, да и девочке стало казаться, что в их квартире поселился домовой. Пока он был добрым, обходился оставляемыми ему печеньем с конфетами и не особенно старался показываться на глаза, но мог превратиться в злобного барабашку, и тогда его и медом никто бы не задобрил.

Но все эти проблемы не стоили выеденного яйца по сравнению с тем наслаждением, которое сексуальные партнеры испытывали каждую ночь. Вряд ли кто сумел бы растащить их по разным углам, тем более, что женщина с первого же дня начала прибегать домой и в обеденный перерыв. Не успевала девочка смежить веки, как они бросались в объятия и как вампиры начинали высасывать друг из друга всю без остатка энергию. Партнерша уже не надевала трусы, чтобы не тратить время на их снимание, половые губы у нее разбухли, стали напоминать два больших ломтя розового сала. Влагалище тоже сократилось, когда Дока вводил в него свою распухшую шляпку, подружка запрокидывала голову и издавала долгий мучительный стон, от которого спавшая в кроватке девочка вздрагивала и сворачивалась в плотный клубочек. Но ничто уже не могло остановить ночных с дневными вакханалий, ни детская боязнь барабашки, ни боль в половых органах, ни ставшие похожими на болезненные припадки ненормальные оргазмы. Они привыкали к мучительным сношениям, извлекая из этого своеобразное для себя наслаждение, незаметно превращаясь в вампиров–извращенцев. Боль для них стала той самой желанной целью, к которой они стремились уже на подсознательном уровне. Кожа на скулах натягивалась, на щеках разгорался нездоровый румянец, а под глазами красовались все больше черневшие круги. Руки начинали подрагивать, ноги подгинаться, а без того поджарые животы прилипали к хребту.

На четвертый день Дока не узнал вошедшей в квартиру своей подружки, щеки у нее запали, глаза расплескались на поллица, большой рот растянулся чуть не до скул двумя бледными полосками. Имевший больше возможностей отдохнуть и лишний раз покушать, он выглядел резвее, и все равно едва успел спрятаться в горнице за ширму, пока женщина торопливо укладывала дочку в кровать.

— Барабашка, — не капризничая и не мешая маме раздевать ее, как–то обыкновенно сказала девочка, сама стремясь поскорее залезть в кровать.