Юрий Иванов-Милюхин - Докаюрон

Юрий Иванов — Милюхин

Д О К А Ю Р О Н

Роман

У каждого человека свой путь. Одни становятся праведниками, другие грешниками, некоторые уходят в монахи, кто–то пускается в распутство, не в силах справиться с наследственной ли, приобретенной, сексуальной озабоченностью. Никого возносить и винить не следует, Его Величество Время само расставит все по заслуженным местам.

Этот роман о судьбе человека с последним из перечисленных достоинств и недостатков. Их на земле большое количество, поэтому образ главного героя собирательный. Стремление к сексу — не самый тяжкий грех, кроме тяги к плотским утехам он редко приводит к трагическим последствиям. Наслаждайся, читатель. Если ты взял в руки эту книгу, значит, время для получения удовольствий у тебя еще есть.

Глава первая

Поначалу он не понял, что происходит. Шустро сбросив трусы, она одной рукой подхватила его и раскинулась на кровати. Он оказался на ней, пятилетний мальчик в коротких штанишках, с деревянным пистолетом за поясом. Новые сандалии остались на полу, пистолет отлетел в сторону, белая рубашка в синий горошек разом скомкалась. Через несколько минут она, здоровая кобыла, уже раскраснелась, вспотела. Дыхание стало прерывистым, на больших грудях вскочили царапающие щеки два твердых коричневых соска. Откуда–то возник незнакомый запах, не вонючий, как бы щекочущий, скользящий. Немного селедочный. Запах растекался по одеялу, на котором они барахтались, тревожил ноздри, норовил просочиться под язык. Отдавал сладковатым.

Стиснутый крепкими руками, запутавшись в поспешно спущенных с него до пяток штанишках, он не знал, что делать. То ли кричать и звать на помощь, то ли притихнуть и молча ждать развязки. За дверью, в ведущих в сарайчик сенцах, гремела чем–то ее мать, на дереве за окном глумились воробьи. Было стыдно и обидно, хотя он не понимал, для чего и в качестве кого его использовали как вещь. Для злой обиды этого было достаточно. Вцепившись пальцами в потемневшую от пота ее ночнушку, он просипел сразу утратившим звонкость голосом:

— Пусти…

Она не слышала, хваткими пальцами продолжая молча таскать его по разгоряченным телесам, как какую тряпку по стиральной доске. За задранным вверх округлым подбородком насосом работали распухшие губы, со свистом всасывая, с шипением выталкивая резиновые порции воздуха. Трепетали крылья курносого носа, вспархивали ресницы, закатывались круглые голубые глаза. Внизу живота, между потных толстых ляжек, слякало и чавкало, измазывало сморщенную грецким орехом кожу на его яичках со спрятавшимся в них хухольком сопливыми щекотливыми выделениями. Липкая слизь растеклась до самого пупка, проникла в попу. Густой запах свежей разделанной селедки становился сильнее. В груди возникло чувство страха:

— Пусти… я маме расскажу…

Его мать как–то говорила, что пора ей замуж, семнадцать лет стукнуло, все ростовские кобели заглядываются. Их дома стояли напротив, через улицу на краю города. Она приучала давно, то конфеткой угостит, то печеньем. Он хватал гостинец и убегал. А в этот раз конфеты с пирогом остались у нее дома, в вазочке. И он не устоял, несмотря на то, что заманить было его трудно. Дед держал настоящую пасеку из десяти ульев. Садовые малина, клубника, вишня. Чего не было вдоволь, так это магазинного печенья с конфетами. Дед считал их баловством.

Он попытался вывернуться, засучил руками и ногами. Она еще крепче вцепилась в плечи, зажала ляжками весь низ почти до пояса. Зрачки спрятались под веки, дыхание рвалось изо рта как синие газы из выхлопной трубы грузовой машины. Живот и грудь ходили ходуном, с них ручьями потекли струйки пота. Казалось, она сейчас умрет. Вместе с плотным запахом страх волнами перекатывался по его телу, пропитывал, не находя выхода метался от пяток к макушке. Он закричал, сдавленно и протяжно:

— Ма–а–ама…

Освободив одну руку, она нервно шлепнула его по губам. С еще большим старанием взялась натирать хухольком и яичками волосатый жесткий выступ со вспухшими тонкими красными двумя как бы дольками между больших, сопливых и тоже волосатых, уходящих под ее задницу складок. Посередине выпятился налившийся кровью толстый отросток. По нему и шмыгала его писюном она. Все это он успел рассмотреть, когда предпринял еще одну попытку выкрутиться из захвативших его пальцев. Увиденное напугало окончательно.

— Ма–а–ма-а-а…

Жестяное громыхание в сенцах переместилось в сарайчик, где в закутке повизгивал вечно голодный и злой ихний поросенок. Из горницы за дверь предварительно выгнали даже кошку, улица за окном тоже была пуста. Рот наполнился клубками слюны, он едва не захлебнулся. Напрягся подтянуть под себя непослушные ноги, выдернуть кисти рук из–под прессовавших их локтей. Но это оказалось невозможно.

— Пусти меня-а…

Она продолжала таскать его по себе все быстрее и быстрее, крепче прижимать к запылавшему огнем выступу. Казалось, задалась целью втереть полностью, как морковку на терке. Для этой цели горячими ладонями даже всосалась в его ягодицы, едва не раздирая попу на две части. Незнакомый запах вперемежку с потом превратился в крутую кашу. Он откусывал его, смочив обильной слюной, глотал. Хапал и проглатывал, отрывал зубами и с усилием проталкивал вовнутрь, не в состоянии выкроить ни мгновения на то, чтобы позвать на помощь. Огонь от поросшего жестким волосом бугорка быстро распространялся по ее фигуре. Вскоре вся она превратилась в облитую водой лежанку, от полыханья которой спасала лишь ее измочаленная ночнушка, да его промокшая насквозь рубашка. Но и эти вещи будто прополоскали в крутом кипятке. Набухшие от влаги, они сковывали движения. Он растерялся окончательно. Внизу чавкало, под грудью брызгал настоящей лужей в пупке ее ходивший волнами живот, с готовых лопнуть сосков норовили попасть в глаза и в рот большие соленые капли. Ноги, попка, тело до пояса стало липким, отдающим теперь тошнотворным резким запахом. Кисти рук одеревенели. Ни пристукнуть кулаком, ни царапнуться. Подбородком завернув складки ночнушки, он попытался прокусить шкуру на ее боку. Она оказалась скользкой и упругой, не влезающей в рот. По волосам стучали тяжелые осатаневшие сиськи. И он сдался. Горячечной щекой вмялся в ее плоть, затрясся вместе с нею, думая лишь об одном, как пошире раскрыть рот, чтобы в него влезло побольше воздуха.

Так продолжалось бесконечно долго. Наконец, она на мгновение замерла, пальцы скрючились, ногти впились в его ягодицы, оцарапав кожу до крови. Он сразу поднял голову, огромные зрачки ее скрылись под вздрогнувшими веками, тело закостенело. От кончиков пальцев на ногах, через лохматый бугорок, прокатилась крупная дрожь, сопровождаемая долгим протяжным стоном. Таким глубоким и длинным, словно из живота через рот вытянули все, что можно. Она забилась в крупных судорогах. Он скрючился от ужаса, не в силах разнять зубы. Закрыв глаза, снова уткнулся лицом в разом провалившийся, мгновенно превратившийся в тряпочный, живот:

— Ма–а–ма-а…

С языка не сорвалось ни вопля, ни крика, лишь жалкое сипение согнало с запаянного рта соленую влагу. Он притаился. Постепенно она успокаивалась, то одну, то другую часть ее обмякшей фигуры прошивали судороги. Словно кто–то продергивал через ногу или плечо толстые нитки. Укрытая волосами голова завалилась набок, из–за мокрых растрепанных прядей проглядывали распухшие до неприличия губы и голубой усталый глаз. Она подмигнула им, натянуто улыбнулась. Затем стащила с его попы прикипевшие к ней ладони. Дрогнула животом то ли от просочившегося сквозь зубы короткого счастливого смешка, то ли от прошившей его очередной нити слабеющих конвульсий. Будто очнувшись, он пошевелил ступнями, скорчив тошнотную гримасу, с трудом отклеился от ее пупка. Руки по прежнему были ватными, ноги не слушались, ставший ненавистным приторный запах забивал ноздри. Кружились стены, окно и пол. Он заставил себя сползти с кровати, подтащил вверх штанишки. Застегнув на пуговицу, принялся заправлять в них длинные полы рубашки.

— Подожди, сейчас я встану и подмою тебя, — с хрипотцой в голосе, ласково попросила она. — Не сердись…

Опустив короткий чубчик, он молча сопел над выскочившими из гнезд пуговицами. Затем нагнулся, собрал сандалии. Они разбегались, не хотели налезать на пятки. Пальцами оттянув края жесткой кожи, он просунул в них ступни.

— Ты же понимаешь, что я всего лишь побаловалась? Ну… мы поигрались.

Откинув завиток волос с ресниц, она повернулась к нему. Губы плохо ее слушались, слова звучали с пришепетываниями и с вызывающими рвоту подслякиваниями, от которых у него начинали подергиваться щеки. Он немо продолжал приводить себя в порядок.

Скрипнув кроватью, она вскочила, быстро натянула трусы. Тронула его за плечо: