Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
В дверях появилась Элиза с лицом, перекошенным от плача.
— Сын, заставь же его замолчать! — сказала она. — Он нас разорит. Он их всех распугает.
Увидев Элизу, Гант попытался встать. Ее белое лицо привело его в исступление.
— Вот оно! Вот! Вот! Ты видишь? Адское лицо, которое мне так хорошо знакомо, злорадно торжествует над моими горестями. Погляди на него! Погляди! Видишь эту злобную хитрую улыбку? Грили, Уилл, Боров! Старый майор! Все достанется сборщику налогов, а я умру в грязной канаве.
— Если бы не я, — начала уязвленная Элиза, — вы бы давно там умерли!
— Мама, ради бога! — вскричал Юджин. — Не стой здесь и не разговаривай с ним. Разве ты не видишь, как это на него действует! Сделай что-нибудь, ради всего святого! Пошли за Хелен! Где она?
— Я положу этому конец! — завопил Гант и, пошатываясь, встал на ноги. — Теперь я один буду хозяином!
Элиза исчезла.
— Да, сэр, да, папа. Все будет хорошо, — уговаривал Юджин, снова толкая его на постель. Он быстро опустился на колени и принялся стаскивать мягкий сапог Ганта, продолжая успокаивающе бормотать: — Да, сэр. Мы сейчас дадим вам горячего супчику и мигом уложим вас в постель. Все будет хорошо. — Сапог оказался у него в руках, и он отлетел в другой конец комнаты, чему немало помог яростный пинок Ганта.
Гант поднялся на ноги и, на прощанье пнув упавшего сына еще раз, качнулся к двери. Юджин вскочил и прыгнул за ним. Оба они тяжело ударились о шершавую штукатурку стены. Гант ругался, неуклюже замахиваясь на своего мучителя. Вошла Хелен.
— Деточка! — заплакал Гант. — Они хотят убить меня. О Иисусе, сделай что-нибудь, чтобы спасти меня, или я погиб.
— А ну ложись в постель! — строго приказала она. — Не то я тебе голову оторву!
Он покорно позволил отвести себя назад к кровати и раздеть. Через несколько минут Хелен уже сидела возле него с миской горячего супа. Он смущенно улыбался, а она совала ложку в его открытый рот. Она засмеялась — почти счастливо, — вспоминая утраченные, невозвратимые годы. Внезапно, уже засыпая, он приподнялся с подушек и, глядя прямо перед собой, выкрикнул с диким ужасом:
— Это рак? Скажи, это рак?
— Т-ш! — приказала она. — Нет. Конечно, нет! Не говори глупостей.
Он в изнеможении опустился на подушки, закрыв глаза. Но они знали, что это так. От него скрывали. Страшное название его болезни не произносил никто, кроме него самого. В глубине души он знал то, что знали они все, о чем никогда не говорили при нем — что это рак. Весь день, уставившись перед собой неподвижными от страха глазами, Гант сидел среди своих плит, как разбитая статуя, и пил. Это был рак.
Правая рука Юджина сильно кровоточила у запястья, там, где отец всей тяжестью прижал ее к стене.
— Иди смой кровь, — сказала Хелен. — Я ее забинтую.
Он вошел в темную ванную и подставил руку под струю тепловатой воды. Его сердце было исполнено тихого отчаяния, усталого успокоения, которое окутало этот дом смерти и буйства, которое, словно легкий всепроникающий ветерок, струилось по темным коридорам, тихо изливая на все успокоение и усталость. Постояльцы, как глупые овцы, убежали в два дома напротив; они там поужинали и теперь перешептывались там на верандах. И то, что их не было, приносило Юджину покой и облегчение, как будто с него спали тяжелые оковы. Элиза в кухонном чаду негромко плакала над пропавшим ужином; он увидел черную грустную безмятежность лица негритянки. Он медленно прошел по холлу, обмотав руку носовым платком. Его внезапно охватило спокойствие, которое приходит с отчаянием. Разящий меч проник глубоко под хрупкую броню его гордости. Сталь рассекла его тело, вонзилась в сердце. Но под броней он обрел себя. Можно познать только себя. Можно отдать только себя. Не больше. Он был тем, чем он был, — уклончивость и притворство ничего не прибавят к тому, что он есть. И он радовался всем сердцем.
У двери, в темноте, он нашел Лору Джеймс.
— Я думал, вы ушли с остальными, — сказал он.
— Нет, — сказала Лора Джеймс. — Как ваш отец?
— Все хорошо. Он заснул, — ответил он. — Вы что-нибудь ели?
— Нет, — сказала она. — Мне не хотелось.
— Я принесу чего-нибудь из кухни, — сказал он. — Там всего много. — Секунду спустя он добавил: — Извините, Лора.
— За что? — спросила она.
Он расслабленно прислонился к стене — ее прикосновение лишило его сил.
— Юджин! Мой милый! — сказала она, притянула его опущенное лицо к своим губам и поцеловала. — Мой милый, мой любимый, не смотрите так.
Его сопротивление растаяло. Он схватил ее маленькие руки, сжал их в горячих пальцах, пожирая поцелуями.
— Милая Лора! Милая Лора! — говорил он прерывающимся голосом. — Моя милая, моя прекрасная Лора! Моя чудесная Лора! Я люблю вас, я люблю вас. — Слова рвались из его сердца, бессвязные, ничего не стыдящиеся, пенным потоком прорываясь сквозь разбитые плотины гордости и молчания. Они прильнули друг к другу в темноте, их мокрые лица соприкасались, губы прижались к губам, запах ее духов пьяно ударил ему в голову, ее прикосновение пронизало его тело жаром волшебства; он ощущал нажим ее узких упругих грудей с ужасом, словно он ее обесчестил, с мучительным воспоминанием о грязи, в которой он вывалялся.
Он зажал в ладонях ее маленькую изящную головку, царственно обвитую толстым обручем золотых волос, и сказал слова, которых не говорил еще никогда, — слова признания, исполненные любви и смирения.
— Не уезжай! Не уезжай! Пожалуйста, не уезжай! — просил он. — Не оставляй меня, милая. Пожалуйста.
— Ш-ш! — прошептала она. — Я не уеду. Я люблю тебя, милый.
Она увидела окровавленный платок на его руке и с нежными тихими возгласами принялась лечить ее. Она принесла из своей комнаты йод и кисточкой осторожно смазала кожу около саднящей ранки. Она забинтовала ему руку чистой полоской материи, оторванной от старой кофточки и слабо пахнущей тонкими духами. Потом они сидели на качелях. Дом в темноте казался спящим. Вскоре из его тихих глубин появились Хелен и Элиза.
— Как твоя рука, Джин? — спросила Хелен.
— Все в порядке, — сказал он.
— Дай-ка я посмотрю! О-о, да ты нашел себе сестру милосердия, — сказала она с добрым смехом.
— Что? Что? Повредил руку? Как это ты? Да вот же послушай, у меня есть самое лучшее средство, сын, — сказала Элиза, кидаясь во все стороны сразу.
— Все уже в порядке, мама. Она перевязана, — сказал он устало и подумал, что самое лучшее средство у нее всегда находилось слишком поздно. Он с усмешкой поглядел на Хелен.
— Бог да благословит наш счастливый домашний очаг! — сказал он.
— Бедняжка Лора! — засмеялась она и грубовато обняла девушку одной рукой. — Очень жаль, что вас втянули во все это.
— Ничего, — сказала Лора. — Теперь я чувствую себя почти членом вашей семьи.
Он напрасно воображает, будто может вести себя так, — мстительно сказала Элиза. — Я этого больше терпеть не стану.
— Ах, забудь об этом! — устало сказала Хелен. — Боже великий, мама! Папа же болен. Неужели ты не понимаешь?
— Пф! — презрительно сказала Элиза. — Ничего у него нет. Это все спиртное. Все его несчастья от этого.
— Это же… это же нелепо! Нелепо! Что ты говоришь! — сердито воскликнула Хелен.
— Давайте беседовать о погоде, — сказал Юджин.
Потом они молча сидели, пропитываясь темнотой. В конце концов Хелен и Элиза ушли в дом, Элиза ушла неохотно, подчиняясь настояниям дочери, и ее белое лицо смутным пятном с сомнением оборачивалось на Юджина и Лору.
Над массивом гор взошла идущая на убыль половина луны. Пахло мокрой травой и сиренью, огромная задумчивая симфония миллионоголосых ночных существ то стихала, то становилась громче, волна за волной наполняя сердце твердой бессознательной уверенностью. Бледный свет затопил звезды, он лежал на земле, как тишина, падал каплями сквозь паутину листвы молодых кленов, отпечатывая на траве порхающий рой блуждающих огоньков.
Юджин и Лора сидели, взявшись за руки, на медленно поскрипывающих качелях. Ее прикосновение пронизывало его потоком огня. Когда он обнял ее за плечи и притянул к себе, его пальцы коснулись живой упругой чаши ее груди. Он отдернул руку, словно ужаленный, бормоча извинение. Когда она дотрагивалась до него, его плоть немела и слабела. Она была девственница, ломкая, как молодой салат, и он хотел уберечь ее от своих оскверняющих прикосновений. Ему казалось, что он гораздо старше ее, хотя ему было шестнадцать, а ей двадцать один. Он ощущал старость своего одиночества и темного восприятия. Он ощущал серую мудрость греха — бесплодной пустыни, но увиденной, познанной. Когда он брал ее руку, ему чудилось, что он уже ее соблазнил. Она подняла к нему прелестное лицо, дерзкое и безобразное, как у мальчишки; оно было проникнуто истинной и непоколебимой порядочностью, и его глаза увлажнились. Вся юная красота мира жила для него в этом лице, которое сохранило чудо, которое сохранило невинность, которое пребывало в такой бессмертной слепоте к ужасу и гнусности жизни. Он пришел к ней, как существо, которое всю жизнь брело по темному пространству, — пришел испытать мгновение покоя и уверенности на далекой планете, где он стоял теперь на заколдованной равнине лунного света. И лунный свет падал на лунный цветок ее лица. Ведь если человеку приснится рай, а проснувшись, он найдет в своей руке цветок — залог того, что он действительно там был, — что тогда? Что тогда?
