Артур Хейли - Вечерние новости
Врачи со временем заявили, что у заложников была реакция, типичная для людей, попавших в “ситуацию на выживание”. Они привели слова Анны Фрейд, называющей эту реакцию “идентификацией с агрессором”. Но трагедия в шведском банке создала свой утвердившийся термин — Стокгольмский синдром.
— А это ведь точно, мам, — сказал Никки.
— Я никогда этого не знал, Джесси, — добавил Энгус.
— Есть еще что-нибудь интересненькое — расскажи! — попросил Никки.
— Есть кое-что. — Джессике приятна была его просьба. Она снова обратилась к воспоминаниям, связанным с генералом Уэйдом. “Я хочу дать вам два совета, — сказал он однажды своим слушателям, обучавшимся борьбе с терроризмом. — Если вас захватят в плен или вы станете заложником, бойтесь Стокгольмского синдрома! И во-вторых, имея дело с террористами, не забывайте, что заповедь “люби врага своего” — пошлая глупость. Но не ударяйтесь и в другую крайность: не тратьте времени и сил на ненависть к террористам, потому что ненависть — чувство непроизводительное, опустошающее. Просто ни на минуту не доверяйте им и не увлекайтесь ими и никогда не забывайте, что это — враг”.
Джессика повторила Никки и Энгусу этот совет Уэйда. Она рассказала про угоны самолетов, когда людей захватывали, над ними издевались, а они начинали дружелюбно относиться к своим захватчикам. Так было с пассажирами рейса “ТВА” № 847 в 1985 году, когда некоторые из них с сочувствием отзывались о шиитах-угонщиках и по их высказываниям ясно было, что они распропагандированы захватчиками.
— Словом, ты хочешь сказать, Джесси, — подытожил Энгус, — что не надо попадаться на удочку и считать Висенте человеком, с которым легко иметь дело. Как-никак он враг.
— Если бы он им не был, — заметила Джессика, — он ушел бы отсюда, а не сторожил бы нас.
— А мы прекрасно знаем, что уйти он не может. — Энгус повернулся к срединной клетке. — Ты понял, Никки? Твоя мама права, а мы с тобой не правы.
Никки молча кивнул. “Одной из самых печальных сторон их заточения, — подумала Джессика, — является то, что Никки пришлось столкнуться с жестокой реальностью человеческой низости раньше, чем это обычно бывает”.
Как обычно в Перу, весть о похищении семьи Слоуна дошла по радио до самых дальних уголков страны.
Вскоре между Мигелем и одним из вождей “Сендеро луминосо” состоялся телефонный разговор. Оба понимали, что телефонная линия проходит через другие селения, где кто угодно, включая армию и полицию, может услышать их разговор. Поэтому они обменивались общими фразами и завуалированными намеками, на это перуанцы большие мастаки.
Разговор сводился к следующему: что-то надо предпринять — и притом немедленно, — чтобы показать этой американской телестанции Си-би-эй, что она имеет дело не с идиотами и не со слабаками. Можно убить одного из заложников и бросить труп в Лиме, чтобы его там нашли. Мигель согласился, что это произвело бы впечатление, но предложил, однако, держать пока всех троих заложников живыми — как-никак это капитал. Вместо того чтобы убивать заложников, он рекомендовал поступить иначе: он вспомнил кое-что, о чем узнал в Хакенсаке, и, с его точки зрения, психологически это произведет более сильное воздействие на тех, кто находится по другую сторону, в Нью-Йорке.
С Мигелем тотчас же согласились, и, поскольку для выполнения его затеи требовался транспорт — легковая машина или пикап, — решено было немедленно выслать первую попавшуюся машину из Аякучо в Нуэва-Эсперансу.
Тем временем в Нуэва-Эсперансе Мигель сразу начал подготовку к операции и послал за Сокорро.
На глазах у Джессики, Никки и Энгуса маленькая процессия остановилась у клеток. Это были Мигель, Сокорро, Густаво, Рамон и еще один из охранников. Вошли они настолько целеустремленно, что ясно было: что-то должно произойти, и Джессика, Никки и Энгус с опаской ждали, что будет дальше.
Джессика решила про себя: чего бы от нее ни потребовали, она подчинится. Прошло шесть дней с тех пор, как она записалась на видеопленку, а перед этим — из-за ее отказа выступать — Никки прижигали сигаретой грудь. С тех пор Сокорро ежедневно приходила осматривать ожоги, и они уже начали подживать, так что Никки теперь почти не страдал. Но Джессика, чувствуя себя виноватой, решила ни за что больше не причинять сыну боли. Поэтому, видя, что террористы вошли в клетку к Никки, Джессика в тревоге воскликнула:
— Что вы собираетесь делать? Умоляю, только не причиняйте ему боли. Он уже достаточно настрадался. Возьмитесь лучше за меня.
На ее мольбу ответила Сокорро — она повернулась к Джессике и сквозь разделявшую их стенку крикнула:
— Заткнись! Все равно мы сделаем, что задумали: ты этому не помешаешь.
— Что же вы хотите с ним сделать?
Джессика увидела, что Мигель внес в клетку Никки деревянный столик, а Густаво и четвертый человек схватили Никки и крепко держали его, чтобы он не мог шевельнуться. Джессика снова закричала:
— Это же несправедливо! Отпустите его, ради всего святого!
Не обращая внимания на Джессику, Сокорро объявила Никки:
— Сейчас тебе отрежут два пальца. При слове “пальцы” Никки, который и так уже находился на грани истерики, отчаянно закричал и забился. Сокорро продолжала:
— Эти люди отрубят тебе пальцы — так решено. Но тебе будет только больнее, если ты станешь отбиваться, так что сиди смирно!
Невзирая на ее слова, Никки что-то забормотал, глаза его дико завращались, и он еще отчаяннее принялся вырываться, — Нет! — пронзительно закричала Джессика. — Только не пальцы! Он же пианист! Вы всю жизнь ему загубите…
— Я знаю. — И Мигель повернулся к ней с легкой улыбочкой. — Я слышал, как ваш супруг, отвечая на вопрос, говорил об этом по телевидению. Теперь он об этом пожалеет — когда получит пальцы сына.
— Возьмите мои! — воскликнул Энгус, колотя по стенке, отделявшей его от клетки Никки, и протянул им руки. — Какая вам разница? Зачем мальчику портить жизнь?
Мигель вскипел, лицо его исказилось от злости.
— Какое значение имеют два пальца ублюдка-буржуя, когда каждый год шестьдесят тысяч перуанских детей умирают, не дожив до пяти лет?!
— Но мы же американцы! — возразил Энгус. — Мы не виноваты в этом!
— Виноваты! Капиталистическая система — ваша система — эксплуатирует народ, делает его нищим, губит. Вот кто виноват.
Цифры, приведенные Мигелем о смертности среди детей, были взяты им из книги Абимаэля Гусмана, основателя “Сендеро луминосо”. Мигель знал, что цифры у Гусмана скорее всего преувеличены, но общеизвестно, что смертность от недоедания среди детей в Перу — одна из самых высоких в мире.
Пока они обменивались эпитетами, дело было сделано — и очень быстро.
Столик, принесенный Густаво, придвинули к Никки. Невзирая на сопротивление мальчика, который и брыкался, и плакал, и жалобно молил, Густаво положил указательный палец его правой руки на край стола. Рамон достал охотничий нож. И провел большим пальцем по острию, проверяя, хорошо ли нож заточен.
Убедившись, что все в порядке, Рамон приложил нож ко второй фаланге пальца Никки и быстро, всей силой своей мускулистой руки нажал сверху. Брызнула кровь, Никки пронзительно вскрикнул, но палец был отрезан лишь наполовину. Рамон вторично махнул ножом и довершил дело.
Кровь растеклась по крышке стола, залила руки людей, державших Никки. Не обращая на это внимания, террористы положили теперь мизинец правой руки мальчика на край стола. На этот раз Рамон одним махом отрезал его…
Сокорро, уже бросившая первый палец в полиэтиленовый мешочек, добавила к нему второй и передала мешочек Мигелю. Она побледнела, губы у нее были плотно сжаты. Она метнула взгляд на Джессику — та сидела, закрыв лицо руками, сотрясаемая рыданиями.
А Никки, побелев, упал почти без сознания на узкие нары и уже не кричал, лишь душераздирающе стонал. Как только Мигель, Рамон и четвертый мужчина вышли из клетки, унося с собой залитый кровью стол, Сокорро знаком велела Густаво остаться.
— Agarra el chico. Sientalo.[70]
Густаво приподнял Никки и, посадив его, подержал, пока Сокорро не принесла с улицы миску с теплой мыльной водой. Она взяла правую руку Никки и, подняв ее кверху, тщательно обмыла окровавленные обрубки. Вода сразу стала ярко-красной. Затем Сокорро положила на обе раны по несколько тампонов марли и забинтовала всю руку.
Никки явно находился в шоке, он весь дрожал.
Пока Мигель еще не ушел, Джессика подошла к двери своей клетки и, обливаясь слезами, взмолилась:
— Пожалуйста, разрешите мне пойти к сыну! Пожалуйста, ну пожалуйста!
Мигель отрицательно помотал головой:
— Нечего нянчиться с трусливым щенком! Пусть mocoso[71] становится мужчиной!
— Да он в большей мере мужчина, чем ты. — В тоне Энгуса звучали ярость и ненависть: он тоже подошел к двери своей клетки, чтобы быть ближе к Мигелю. Напрягая память, Энгус старался вспомнить испанское ругательство, которому учил его неделю назад Никки. — Ты… maldito hijo de puta![72]
