Альбер Коэн - Любовь властелина
Внезапно проснувшись, она увидела непотушенную люстру, вспомнила о бассете, которого принесла вчера из магазина. Она, совершенно ошалевшая, села на край кровати и заметила себя в зеркале шкафа — полностью одетую, в сбившейся набок шляпке. На ночном столике часы показывали семь. Еще полежать, да. Постель — это всегда приятно, даже в несчастье. Она все же вскоре встала, отдернула шторы. На улице — жизнь, счастливые люди. Какая некрасивая эта старуха в зеркале, вокруг глаз морщины, скулы выпирают, волосы сухие, зубы с пломбами, а сзади вообще мост. Этот уик-энд в Уши был в самом начале их любви. Во второй половине дня в воскресенье, когда они прогуливались вдоль озера, она осмелилась отвергнуть поцелуй и убежала смеясь. А теперь она — сумасшедшая старуха, совсем одна тут в Марселе, спит одетая, в шляпе. Ну ладно, мерзкий Бог, сказала она громко.
Она сняла шляпу, села перед столом, сложила вдвое, а потом вчетверо листок бумаги из отеля, развернула, достала ручку, сняла колпачок. Да, надо написать ему письмо, сказать, что ему не в чем себя упрекать, что это не его вина, что он имеет право быть счастливым. Нет, не надо никакого письма, это может его скомпрометировать. Она открыла коробочку с таблетками, пересчитала их, снова взяла ручку, нарисовала крест, переделала его в ромбик, нарисовала вокруг виньеточки и вдруг почувствовала, что к ней возвращается вкус к жизни. Ну, конечно — прекрасное решение пришло само, — вернуться в Швейцарию, снять домик в горах и жить там себе спокойно. Значит, нужно взять бассета? Лучшего спутника не придумаешь, и вернуться на поезде в Женеву, но там пробыть как можно меньше, чтобы ненароком его не встретить, ровно столько времени, сколько нужно, чтобы взять деньги из банка. Затем она поедет в Лозанну, и там в агентстве ей посоветуют, какое снять шале в горах. В Лозанне она купит книги, диски, радиоприемник. Все будет хорошо, вот увидишь. Комфортабельное шале, славная собачка, книги, она еще попробует заняться садоводством. Никакой любви, вот отличный выход, не придется больше беспокоиться по поводу синих вен на ногах. А теперь — в ванну, нужно возвращаться к жизни. Она бросила таблетки в унитаз и спустила воду.
Выйдя из ванной, она вытерлась полотенцем, стараясь не смотреть на себя в зеркало, напрыскалась одеколоном. Как приятно хорошо пахнуть, чувствовать себя чистой. Это тоже доказывает возвращение к жизни. Накинув пеньюар, она открыла окно, вышла на узкий балкон, оперлась локтями на балюстраду, и вдруг перед ней появился он, высокий, без шляпы, с растрепанными волосами, он преследовал ее, смеясь, преследовал, чтобы сорвать поцелуй, и она наклонилась, наклонилась больше, чтобы ускользнуть от него, перила больно врезались в живот, и, вытянув руки, она закричала в пустоту, где подстерегал ее негр, и второй крик раздался, когда она упала на асфальт возле газетного киоска с желтой прессой.
LIСтремясь к совершенству, она прежде всего составляла черновики: два-три, а то и больше. Последнюю версию, которая бывала признана удовлетворительной, она брала чисто вымытыми руками, чтобы не испачкать тонкую веленевую бумагу, руки мыла долго, ее пленяла мысль о том, что она — весталка, готовящаяся исполнить ритуал.
Сидя за столом или даже на коленях, эта поза была неудобной, но вдохновенной, она снимала колпачок с ручки, той самой, с заостренным пером, благодаря которой у нее становился четкий, немного мужской почерк. Расписав ее и испытав несколько образцов почерка — благородного, но при этом удобочитаемого, она подкладывала под руку промокашку из веленевой бумаги и начинала писать, слегка высовывая язык, сопровождая движения пера милыми детскими движениями. Мучимая стремлением к идеалу, она частенько рвала почти дописанную страницу, из-за одного неудачного слова или внезапно обнаруженного крохотного пятнышка. А иногда она два или три раза подряд переписывала текст, чтобы выбрать наиболее приятный на вид. Закончив свой труд и многократно проверив с помощью словаря, она перечитывала его вслух, чтобы лучше прочувствовать, перечитывала с чарующими интонациями, мелодически выделяя всякую новую мысль, выдерживая паузы для пущего удовольствия, позволяя себе прочесть на бис те фразы, что, по ее мнению, удались, представляя себе, что она — это он, получивший письмо, чтобы лучше оценить, какой эффект оно произведет.
Однажды она заставила себя писать письмо в неудобной позе, лежа на софе, единственно ради удовольствия вставить фразу «пишу вам, разлегшись на нашей софе», которая казалась ей исполненной сладострастия, в стиле мадам Рекамье.
В другой раз, написав в его присутствии послание, которое он не должен был читать до возвращения домой, она не стала лизать конверт, это показалось ей вульгарным, но произвела очаровательные манипуляции с благопристойно намоченным мизинцем и губкой. За несколько минут до того на софе она вовсе не была такой щепетильной.
Она оставляла себе черновик каждого письма, отправленного любимому, уехавшему в командировку, и перечитывала его в тот момент, когда, по ее расчетам, он должен был получить оригинал. Так она могла ощущать себя рядом с ним и наслаждаться радостью, которую он должен был испытать. Как-то вечером, вся в мыслях о нем, она перечитала конец письма, весьма удавшийся ей («я в ваших объятиях, чувствую, как сердца наши стучат в унисон, словно бьются друг о друга»), и глубоко вздохнула с удовлетворением истинного мастера. Отличная идея, сердца бьются друг о друга. Уж эта графиня так бы не придумала. Слава богу, она в своей Венгрии. И инверсия «сердца наши» — тоже неплохо. Внезапно она закусила губу. Вовсе не годится такая идея, ведь она же представляет их лицом к лицу! Таким образом его сердце, которое находится слева, будет напротив ее правой стороны, то есть напротив печени, а не сердца. Чтобы мой образ имел право на существование, нужно, чтобы сердце у него было справа, если у меня оно слева. Нет, невозможно, он же не ненормальный. Что делать? Послать исправление телеграммой? Нет, это уж слишком оригинально. Ох, я делаю глупость за глупостью. Чтобы лучше думалось, она нажала на нос большим пальцем и тут же пришла к спасительному решению. Ну, в общем, можно же себе представить, что он не совсем лицом ко мне, а несколько сбоку, да, вот так, он обнимает меня так, что моя левая сторона напротив его левой стороны, то есть сердце напротив сердца, это вовсе не невозможная поза. Во всяком случае, пройдет. Так что, не стоит тревожиться. Заметив, что ее медвежонок стоит на коленях на молитвенной скамеечке, она решила, что он маленький святоша, и посадила его в кресло. Что, ты хочешь спать со мной? Нет, дорогой, теперь это невозможно, у меня теперь есть этот господин. Правда, мне будет как-то неудобно. Тебе ведь и в кресле неплохо. Так что давай, расслабься, спокойной ночи, приятных снов.
Три раза в день, накануне прибытия почтальона, она выходила на дорогу и ждала. Когда письма от далекого друга не было, она любезно улыбалась почтальону, но ее сердце начинало умирать.
Когда письмо приходило, она тут же открывала его, пролетала взглядом. Читала поверхностно, не вникая. Она не давала себе вчитаться, вжиться в письмо. Пока речь шла только о том, чтобы убедиться, что не случилось никакой катастрофы, что он здоров, что его приезд в Женеву не откладывается. Черед настоящего чтения наступал позже, уже дома. Полная надежд, она бежала к вилле навстречу настоящему чтению, бежала, и грудь ее слегка колыхалась, она бежала и удерживала себя, чтобы не закричать от счастья. Родные мои, шептала она письму, себе, ему. В комнате — обычный церемониал. Она запирает дверь на ключ, закрывает ставни, задергивает занавески, вставляет в уши восковые шарики, чтобы ни один шум не проник с улицы, ни один шум, не имеющий отношения к любви. Она зажигает лампу у изголовья, ложится на кровать, поправляет подушку. Нет, подождать, не читать, протянуть удовольствие. Сначала осмотреть конверт. Красивый конверт, солидный, без этой ужасной подкладки. Очень хорошо, и марку он приклеил аккуратно, не тяп-ляп, ровненько, в хорошем месте, с любовью, вот. Да, замечательно, это еще одно доказательство любви. Она посмотрела на письмо издали, не читая. Так в детстве она изучала песочное печенье «Пти-берр», прежде чем съесть его. Нет, пока не читать, еще подождать. Оно же в моем полном распоряжении, но надо, чтобы я уже просто изнемогала от желания прочесть. Ну-ка, посмотрим на адрес. Он думал обо мне, когда писал мое имя, а поскольку он должен был добавить вежливое «мадам», для приличия, может быть, он по контрасту подумал о том, какова я обнаженная, прекрасная, знакомая ему до малейшей черточки. Теперь поглядим, что за бумага, но не с той стороны, где написано. Бумага очень хорошая, вероятно, японская, нет, ничем не пахнет. Она пахнет чистотой, абсолютной незапятнанностью, мужская бумага, вот.
Вдруг она понимала, что больше не может. И начиналось чтение, медленное, дотошное, с подробным изучением каждой буквы, с перерывами, чтобы обдумать, чтобы представить себе его, она закрывала глаза, и на губах ее блуждала немного идиотская, немного божественная улыбка. Чтобы выделить самые пылкие, самые нежные слова, она изредка накрывала листок двумя руками, таким образом, чтобы только эта замечательная фраза была видна. Она гипнотизировала себя этой фразой. Чтобы полнее ощутить ее, она декламировала ее как стих или же, взяв в руку зеркальце, доверительно сообщала себе вполголоса, и если он писал, что без нее ему грустно, она смеялась. Ему грустно, ему грустно, это просто шикарно! — восклицала она, и перечитывала письмо, перечитывала до тех пор, пока не переставала его понимать и слова не теряли смысл.
