Альбер Коэн - Любовь властелина
Кре-де-Женто. Голуби на мостовой. Два голубя нежно милуются. Все эти идиотские французские стишки, которые ее учительница французского заставляла учить наизусть. Ее звали мадемуазель Дешамп. «Ивовый прутик, согнись поскорей/ Ласковым пальцам скорей уступи…» «Есть два быка в моем хлеву, два белых с рыжим великана». Что-то было между отцом и этой Дешамп. У отца был еврей-интендант, он вечно держал в руке шапку, кланялся, тряся грязными волосами. И Бела Кун тоже был еврей. Это Бела Кун приказал расстрелять дядю Иштвана, генерала и графа Каньо. Никогда отец бы не согласился принять у себя еврея.
Жанто-Бельвю.
Скоро Женева, скоро вокзал. В начале их любви, когда она ехала к нему в Париж, она увидела его на вокзале, он встречал ее, без шляпы, с растрепавшимися волосами, несуразный, стоял возле контролера, проверявшего билеты. Он улыбнулся, когда увидел ее, и взял ее за руку. Она удивилась, когда увидела его на вокзале, не в его стиле было встречать кого-то с поезда. В отеле, да, точно, в «Плазе», он сразу раздел ее, порвав платье, и понес ее в постель, и дурочка сорока двух лет была так счастлива, так горда. А ведь и была же уже старая, уже в тот самый момент, почему же тогда? Не мог бы он оставить ее в покое? Какие усилия ей приходилось прикладывать, чтобы выглядеть красивой все эти годы. К чему были все эти институты красоты? В первые несколько дней после смерти у покойников растут волосы на ногах. Ну что же, придется с этим смириться, ему-то теперь все равно. Вот и вокзал, прибытие в никуда. Надо производить новые телодвижения.
Она так щедро заплатила водителю, что он из классовой солидарности заговорщицки подмигнул носильщику, предупреждая его насчет выгодного дельца, и тот тут же завладел ее чемоданом и спросил, на какой ей поезд. Она облизала губы, не зная, что ответить. В Марсель, мадам? Да. Сейчас семь двадцать, уже пора, у вас есть билет? Нет. Ох, тогда надо спешить, бегите, я подожду вас в поезде. Первый класс? Да. Давайте, бегите, мадам, у вас всего четыре минуты, последнее окошко, поспешите! Одна-одинешенька в этом мире, с трудом подавляя тошноту, она устремилась вперед; шляпа ее сбилась набекрень, она бежала и повторяла: Марсель, Марсель.
Через час после приезда, перебегая улицу Канебьер, она чуть не попала под машину, свернула на маленькую улочку, остановилась возле пуделя, привязанного к железной скобе, ожидающего хозяйку, которая зашла в лавку напротив, пес беспокоился и тосковал, встряхивал всеми конечностями, натягивал поводок, чтобы можно было заглянуть в булочную. Придет ли она? Почему она так долго? Не забыла ли она про него? Ох, как ему было плохо! Подвывая от совершенно человеческого беспокойства, он напрягался, устремившись вперед, он все натягивал поводок, тянулся, чтоб быть поближе к жестокой любимой, чтобы вытащить ее из этого магазина побыстрей, ждал, надеялся, страдал. Она склонилась и погладила его. И он тоже несчастен. Она опять перешла на другую сторону, вошла в аптеку, попросила веронала. Человек в очках внимательно оглядел растрепанную женщину, стоящую перед ним, и спросил, есть ли у нее рецепт. Нет? В таком случае он не может продать ей веронал. Она поблагодарила и вышла. Чего, собственно, благодарила? А потому, что я — побежденная. Улица Пуа-де-ля-Фарин. Хорошая идея была написать ему, что она возвращается в Венгрию, он не будет волноваться. Центральная аптека. Тоже отказ. Женщина в белом халате предложила ей пассифлорин, легкое успокаивающее на базе лекарственных трав. Она заплатила, вышла, осмотрелась по сторонам, положила пассифлорин на землю у стены, остановилась и посмотрела на него. Не мог бы он оставить ее в покое? Сходить к врачу, выписать рецепт? Нет сил, она так устала. Снять маленькую меблированную квартиру с газовой плитой на кухне. Но где ее искать? Для этого тоже нужны жизненные силы. Даже чтобы умереть, нужны жизненные силы. В Англии в провинциальных отелях в комнатах стоят газовые обогреватели. Поехать в Англию?
Она остановилась. В витрине на коврике между решетками скучал, грустно покусывая лапу, хорошенький бассет. Не старше года. Она погладила стекло. Обрадованный песик вскочил, положил на стекло передние лапы и лизнул стекло там, где была рука дамы, обратившей на него внимание. В магазине попугаи, обезьянки, множество маленьких птичек, старушка с неровно постриженными волосами и женственный юнец в шлепанцах, с челочкой, с белым шелковым платком на шее. Она вошла, купила бассета с красивым ошейником и поводком, затем вышла, держа в руках малыша и уже трепеща от любви.
Аптека. Она остановилась. Ну, конечно, кто же заподозрит даму с собачкой! Да, бассет внушает доверие, только надо при этом выглядеть веселой, гладить его, нужно сказать месье, мне так трудно уснуть, мне нужно очень сильное снотворное. Но внимание, надо изобразить эдакую осмотрительную дамочку, месье, а это не опасно, а сколько надо принимать, целая таблетка — это не слишком много? Мне надо двадцать, потому что я живу за городом. Но прежде всего спросить пудру, подбирать цвет, никто не подумает ее заподозрить, если она будет долго выбирать цвет пудры.
Держа бассета на поводке, она вышла, украдкой показав язык аптеке. Она их обхитрила! На каждого мудреца довольно простоты. В принципе я должен бы спросить у вас рецепт, но вы вроде выглядите такой рассудительной. Однако, будьте осторожны, это сильное средство, не больше одной таблетки за раз, не больше двух в сутки. Она сумела улыбнуться, сказать, что вовсе не хочет умирать. И при этом душистый одеколон тоже сыграл свою роль. Я их перехитрила. Это все благодаря тебе, моя детка. Надо снять тебя с поводка, беги-ка сам, мой маленький Булину. Обрадовавшись свободе, малыш встряхнул ошейником, чтобы проветрить шею, галопом поскакал вперед, вернулся к ней, серьезно потрусил рядом, уверенный в себе, важный от того, что кто-то любит его, что кому-то он может целиком и полностью доверять. О, великие сердца маленьких собачонок!
Он опять побежал вперед, независимый, освобожденный из несправедливого заключения в витрине — маленькое буржуазное счастье, помахивающее хвостом; время от времени он оборачивался, чтобы убедиться, на месте ли его дорогая подруга — ибо как жить теперь без нее? — и возвращался, чтобы она потрепала его по лбу, наслаждался этой лаской и вновь уносился развлекаться и радоваться, высунув язык, и ловить разнообразные интересные запахи, находить из них самый изысканный, ах, как все же прекрасна жизнь, и он оборачивался к ней, чтобы разделить с ней радость, возвращался рассказать ей об этом чудном запахе, довольный собой и всем миром, и опять бежал вперед, зная, что она следует за ним, а значит, все идет как надо, ух ты… а что, если пописать, ну конечно, почему бы и нет, это всегда приятно, вот это дерево кажется подходящим; потом он возвращался возвестить о своем подвиге этой прелестной особе, своему идеалу, бросал на нее пламенные взгляды и опять бежал, оптимистически задрав хвостик, перед нею, а она шагала с опущенными глазами и поэтому нечаянно налетела на ребенка. Полоумная! — закричала его мать. В ужасе она побежала оттуда, сопровождаемая бассетом, который был в восторге от новой игры. Ох, до чего же с ней весело!
Аллеи Мейлан. Она села на скамью. Над ней тихонько шевелились листья платана. Все это останется после нее, и деревья, и цветы, а она будет лежать под землей одна-одинешенька. Идеально было бы умереть без всякого беспокойства. Именно беспокойство и есть самое ужасное. Если бы они поняли, если бы они увидели, как это легко. А, интересно, мое имя появится в газетах? Ох, я думаю, только в марсельских газетах, так что он ничего не узнает. Она высморкалась, посмотрела на платок. Вот она жизнь — эти сопли. И желание помочиться. Значит, организм функционирует. Она коснулась живота, бедное ее тело продолжает выполнять свой долг — жить, и скоро она уже не сможет его коснуться. Напротив — влюбленная парочка. Целуйся, целуйся, дурочка, потом увидишь. Изнемогая от преданности, неистово виляя хвостом, Булину смотрел на нее во все глаза, надеясь на доброе слово. Ничего не услышав, он прыгнул на скамейку, сел возле нее, положил свой холодный нос на ее запястье. Любовь моя, сказала она ему.
И вот комната в Ноайле. Метрдотель поставил перед ней блюдо с холодным мясным ассорти. Ветчина, цыпленок, ростбиф. Бассет воспитанно сидел на своем стуле, торжественный, внимательный, молитвенно трепещущий, он хотел быть примерным, чтобы заслужить все эти чудные яства, которые он ощупывал и обнюхивал преданными глазами. Он смотрел по очереди на важную даму и на мясо уважительно, но настойчиво, опасаясь случайно проявить себя не как образцовая собачка, и все равно слегка пританцовывал передними ногами, демонстрируя почтительно сдерживаемый, но сильный голод. Неужели не даст? Что она сама не ест, это ее дело, но что она ему не дает, это уж чересчур, даже живот свело от голода. Правой лапкой он изобразил просьбу, изо всех сил сдерживая желание самому схватить кусок, но надо же было представить себя с хорошей стороны. Отлично, она все поняла, долго же она думала. Схватив протянутый ломтик ветчины, он проглотил его в два счета. То же самое произошло с тремя следующими кусками. Это становится однообразным. У этой женщины совершенно нет воображения. Он двинул вперед лапу, за ней вторую, внимательно глядя на блюдо, чтобы дать ей понять, что он готов уже отдать должное ростбифу и цыпленку. Она позвонила. Вошел метрдотель и забрал блюдо. Возмущенный Булину провожал его умоляющим взглядом, пританцовывая от волнения. Что за дела, месье, и ростбиф, и, прежде всего, цыпленок, которого я обожаю больше всего на свете! Так нельзя! Но что с этой женщиной? Никогда такого не видел! Ну, пусть так оно и будет. Она тут командир. Он уставился на нее, скромно поскуливая. Что — то он, конечно, поел, но душа его не была успокоена. Его надо еще приласкать, иначе зачем вообще жить? Ничего не досталось, кроме ветчины. Он уперся передними лапами в любезную его сердцу даму. Она отодвинулась. У нее не осталось никого, кто любил бы ее, кроме собаки. Она заперла его в ванной.
