Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

— Ты права, — сказал он, полуобернувшись к жене, — права, как всегда. Я открою Фридерици глаза на это дело. Можно закурить? Я знаю, ты любишь сигары, когда их курят в другой комнате, за прикрытой дверью…

Он засмеялся. «Уж я не поленюсь дважды переписать жалобу», — подумал он, ибо чувствовал, что в первой редакции не поскупится на непечатную брань. Его перо со скрипом и свистом, словно конькобежец по свежему льду, скользило по большому листу слоновой бумаги. Страница за страницей заполнялись готическими буквами с жирным нажимом, без завитков. В гневных словах выливалось чувство злобы, унижения, оскорбленной гордости, но вместе с тем и забота о праве и справедливости, тревога за государство старого кайзера.

«Не говорите мне, дорогой Фридерици, — закончил он, — что вы не считаете важным дело Бьюшева. Разве спор идет о том, что важно? Важна Пруссия, важна Германия, важны Гогенцоллерны, хотя, конечно, между нами говоря, с некоторыми оговорками. Прекрасно, но вы и я, любой командир роты, все мы знаем, что важен и самый ничтожный связист, которому поручено добросовестно передать донесение, ибо от этого могут зависеть другие крайне важные вещи. Поэтому я считаю достойным внимания и показательным каждый единичный случай. Наш старый Мартин Лютер, день рождения которого мы собираемся праздновать сегодня с холодным гусем и рюмкой глинтвейна, тоже был единичным явлением среди великой армии тогдашних монастырских церковников. Его современники, когда он был молод, несомненно, считали его только „связистом“ и, конечно, он был им. Но „связистом“ между небом и Северной Германией; о Голландии, Англии, Скандинавии помолчим, ибо ныне они занимают неправильные позиции. И поэтому, дорогой Фридерици, я был бы вам признателен, если бы вы улучили подходящий момент — не сегодня и не завтра, я не тороплю, — и прощупали бы настроение его величества: как он отнесся бы к жалобе генерала от инфантерии фон Лихова на несомненно весьма одаренного господина Шиффенцана. Я слишком стар для того, чтобы попадаться впросак, но проглотить то, что позволяет себе наш новоявленный гений по отношению ко мне, старику, я не смогу, даже будучи трупом. Еженощно я буду вставать привидением из могилы в Гоген-Лихове, а ведь этого вы, дорогой Фридерици, не допустите.

Лихов с удовлетворением откинулся на спинку стула. На душе у него стало легче. Он снял с носа очки для дальнозорких, придававшие ему en face почти профессорский вид, захватил двумя пальцами восемь исписанных листков и пошел к фрау Мальвине, чтобы прочесть ей письмо. Старая дама сразу почувствовала, что письмо, что бы он там ни писал, уже оказало свое благотворное действие, а это было для нее важнее всего. Главное, старый друг, отвести душу!

— Вот, старушка, — сказал он, — посмотри.

— Ах, Отто, — возразила она, — ты знаешь, я уже с трудом разбираю писанное от руки. Прочти вслух.

— Каким уютом, миром дышит эта комната, — сказал он, прежде чем начать читать. — Пусть Мильхен принесет кофе.

Лишь после этого он, вновь надев очки на нос, принялся за чтение.

— Мне кажется, что дождь в Спа еще ужаснее, чем дождь в Берлине.

— Да. Бельгия такая низина, по сравнению с ней провинция Бранденбург прямо высокогорная местность. Послушайте только, Фридерици, как бьется ветер в окно. И готовит же он нам сюрпризы!

Оба офицера слушают: треск, грохот, свист, переходящий в вой. Ужасная буря. Опять окопы будут затоплены.

Фон Фридерици вздыхает. Теперь, наверно, многие снова пожелают отправиться на восточный фронт.

— Я предпочитаю Балканы. На Дауране еще можно плавать в открытом озере. Как вы нашли сегодня его величество?

— Кстати, о восточном фронте. Альберт Шиффенцан опять выкинул коленце, но ему так нагорит, что он жизни не рад будет.

— Что вы говорите?

— Иногда его величество выражается прямо-таки непечатно.

Морской офицер закурил папиросу.

— Да, уж что верно, то верно. Что, собственно, случилось?

Фридерици зевнул.

— По существу, пустяки, если бы тут не был замешан Лихов…

— Что ж он сделал этому милому старому сумасброду?

— Альбертхен вмешался в сферу его судебной юрисдикции.

— Оставили бы старика в покое, пусть бы тешился сколько душе угодно в своей дивизии.

— И его величество того же мнения. Не приди как раз сегодня золотая походная фляга с бриллиантовой монограммой, для Шиффенцана нашлись бы и более неприятные комплименты. Но вещь действительно превосходная, футляр из голубого бархата и оправленная золотом пробка в бриллиантах.

Морской офицер в темно-синем мундире с золотым кортиком щелкнул языком:

— Та-та-та, это подошло бы и нашему брату! По стилю, конечно!

— Не говорите! Для Шиффенцана получение этой драгоценности было прямо как дар провидения. Его величество был в таком бешенстве, так адски разгневан! «С меня довольно и случая с Кавелль!» — закричал он и отпустил по адресу Альберта несколько крепких выражений, к сожалению, я тотчас же забыл их.

Ветер немилосердно бьет в окна. Морской офицер раздраженно прислушивается, он обеспокоен, расстроен.

— Ужасная погода. В канале, вероятно, опять будет буря! А подводные лодки как раз в пути.

Фридерици осторожно, искоса, поверх очков, взглянул на своего партнера.

— Как вы думаете, они справятся?

Собеседник озабоченно покачал головой.

— Да, без сомнения, если у нас подводных лодок достаточно.

— А достаточно ли их у нас?

— Да. That is the question[13]. Что же все-таки случилось у Шиффенцана?

— Вы хотите сказать — у Лихова? Ничего особенного. Расстрел какого-то русского. Все дело в споре о юрисдикции. С него и началось.

— Ах, — сказал, вздыхая, капитан-лейтенант, вставая и оправляя складку на брюках, — эти вечные споры о пределах компетенции. У всех у них ведомственная мания величия, а его величество разбирайся в этом!

Фридерици вздохнул с сожалением.

— Что и говорить, руководить армиями не гусей пасти. К счастью, у его величества есть природное мужество и ясное чувство справедливости, унаследованное от августейших предков.

И оба с чувством восхищения, почти благоговея, взглянули на портрет старого Фрица, новый, сильно приукрашенный портрет, писанный масляными красками: розовое, словно нарумяненное личико, голубые глаза, гениальность во взоре. В золотом овале рамы мундир из темно-синего бархата казался особенно эффектным, на локонах воинственно красовалась треуголка, красная с белым.

Глава седьмая. Последний аккорд

Вокзал в Мервинске, как и многие другие вокзалы восточной области, расположен довольно странно. Большая широкая вокзальная улица, которая за пределами города превращается в мощную дубовую аллею, не доходит вплотную до вокзала, она дугой поворачивает к полотну и тянется вдоль него. Ответвление ее уходит, пересекая рельсовый путь, прямо в поля. Когда приближается поезд, шлагбаум, окрашенный в сине-красно-белые цвета — цвета русского флага, заграждает этот переход.

Ефрейтор Герман Захт отправляется в отпуск для восстановления здоровья: обливаясь потом, он торопливо идет по аллее. На голове его шлем, через плечо винтовка, в правой руке сундучок, в левой — пакет с документами: отпускное свидетельство, дезинсекционная справка, свидетельство на пищевое довольствие, проездной билет со всевозможными печатями. Отправиться в отпуск без документов так же невозможно, как без ног.

От поворота дороги, от шлагбаума до вокзала еще минуты две ходу, минута нужна, чтобы протолкаться через толпу и попасть в переполненное купе. А уж тогда пусть себе трогается поезд! Он молится про себя — только бы не опоздать! Упусти он этот поезд, пропали добрых три четверти дня незаменимого, до жути неповторимого отпуска! И он бежит по снежной дороге, по гололедице, обливаясь потом, несмотря на холод, ибо на спине у него — ясно! — до отказа набитый вещевой мешок; там продукты для жены, ребенка и для него самого, чтобы в отпуску, в восточном районе Берлина, не очутиться в худших условиях, чем в восточном районе России. Эта каналья, ефрейтор дезинсекционной камеры, заставил его, чтобы выжать взятку, потерять лишних одиннадцать минут в ожидании печати и подписи, а ведь он еще в лазарете подвергся дезинсекции и вернулся оттуда совершенно чистым. Ему нужна была справка об этом. Но вечная склока между дезинсекционной камерой и комендатурой всегда отражается на слабейших, а никто не является более слабым перед лицом ефрейтора, уже побывавшего в отпуску, чем ефрейтор, который изо всех сил торопится на поезд.

На бегу Герман Захт представляет себе, как на Силезском вокзале его ждут дети, поезд уже давно покинул большой темный перрон, направившись к Александерплац, а дети все мечутся в поисках папы, который ведь обязательно должен приехать. Шарф стал мокрым от пота. Он не решается, во избежание потери времени, поднять руку и взглянуть на часы. Он бежит, бежит вперед, вещевой мешок давит плечи, шлем болтается на висках, бечевки на пакете и ящике трещат, винтовка все время бьет прикладом по правому колену, шашка ударяется о левое. До изгиба дороги осталось еще метров пятьдесят, но он уже слышит резкие гудки и мощное пыхтенье двинувшегося паровоза. Этот поезд для отпускников очень длинный. Паровоз, вероятно, только что тронулся… Он опоздает минуты на три, но и полминуты опоздания решают дело. Можно уже и сейчас рухнуть на землю или сесть на ящик и завыть от отчаяния. Но он продолжает бежать. Он так взбудоражен, так еще надеется на невозможное, на чудо, в которое не верит. Он все бежит, хотя между деревьев уже клубится дым от паровоза: в тот момент, когда Захт достигает казенного шеста с сине-бело-красными полосами, громадный паровоз скорого поезда, выбрасывая пар и дым, бесшумно играя рычагами, проходит мимо него на расстоянии двух с половиной метров. У Захта вырывается крик отчаяния.