Спящие воспоминания - Модиано Патрик
Несколько лет спустя я жил на Монмартре, в доме 9 по улице Орьян, с женщиной, которую любил. Квартал стал другим. Я тоже. К нему и ко мне вернулась невинность. Однажды днем я остановился перед отелем «Альсина», из которого сделали многоквартирный дом. Монмартр лета 1965-го, каким он виделся мне в воспоминаниях, вдруг показался плодом воображения. И бояться больше было нечего.
Мы редко пересекали границу с южной стороны, которую обозначала разделительная полоса бульвара Клиши. Оставались безвылазно в узком секторе, рассеченном уходящей вверх улицей Коленкур. В том июле мы были одни на террасе «Мечты», и под вечер тоже одни, чуть выше, в сумраке «Сан-Кристобаля», на полпути вниз по лестницам к метро «Ламарк — Коленкур». Мы делали всегда одно и то же, в тех же местах, в те же часы и под тем же солнцем. Я помню пустынные улицы, жаркие летние дни. И все же в воздухе висела угроза. Мертвое тело на ковре в квартире, которую мы покинули, не погасив свет… Окна, наверно, потом светились средь бела дня, как сигнал бедствия. Я пытался понять, почему так долго стоял, как пень, перед консьержем. И что за странная идея написать в карточке отела «Малакофф» свое имя с фамилией и адрес той квартиры, 2, авеню Роден… Кто-нибудь должен был заметить, что той же ночью по этому адресу совершено «убийство». Какой морок на меня нашел, когда я заполнял карточку? Разве только книга Эрве де Сен-Дени, которую я как раз читал, когда она позвонила и умоляла приехать, затуманила мне разум: я был уверен, что вижу дурной сон. Мне ничто не грозило, я мог «управлять» этим сном на свое усмотрение и, стоило только захотеть, проснулся бы в любой момент.
Однажды днем мы шли вверх по улице Коленкур, пустынной под жарким солнцем, и чувствовали себя единственными обитателями Монмартра. Я сказал ей, успокаивая себя, что мы в маленьком порту на Средиземном море в час сиесты. В «Сан-Кристобале» ни души. Мы сели за столик у тонированного стекла, не пропускавшего в зал солнце. Было сумрачно и прохладно, как на дне аквариума. «Это дурной сон. Просто дурной сон…» Я едва осознал, что произнес эти слова вслух. Тело Людо Ф. на ковре и непогашенный свет в квартире… Она накрыла мою руку своей. «Не думай больше об этом», — сказала мне тихо. До сих пор мне казалось, что она сама избегает об этом думать, и в первые дни я не смел признаться ей, что каждое утро читаю газеты, боясь увидеть в одной из заметок напечатанное имя Людо Ф. А ее терзала та же тревога, что и меня. Нам не нужно было друг другу об этом говорить, достаточно просто переглянуться. Вечером, например, когда мы возвращались на авеню Жюно, в отель «Альсина», и входили в лифт. Лифт был из светлого дерева, с двумя застекленными створками, такие еще сохранились в то время. Он поднимался очень медленно, грозя остановиться между этажами. Я боялся, что под дверью номера нас может поджидать полицейский, в то время как другой дежурит внизу у ресепшен. Те же самые полицейские, что бывали в кафе на площади Сен-Мишель. Я запросто узнаю их, уловив обрывки разговора. Они пришли за мной, ведь им известно мое имя. Ей бояться нечего. Мне хотелось сказать это ей, там, в лифте, но мы уже были на нашем этаже. У двери никого. В номере тоже. Значит, до следующего раза. Мне снова удалось, едва-едва, изменить ход сна, как советовал Эрве де Сен-Дени.
По вечерам мы ходили в два ресторана: один на углу улиц Констанс и Жозеф-де-Местр, другой в самом конце улицы Коленкур, у подножия лестницы. В обоих было много народу, по контрасту с пустыми днем улицами. Нам легко было затеряться среди всей этой публики, и неумолчный гомон разговоров служил нам защитой. Клиенты приходили до полуночи, и столики выставляли на тротуар. Мы засиживались там как можно дольше среди этих жующих людей, выглядевших курортниками. Да ведь и мы тоже были будто бы на каникулах. Около часа ночи, когда пора было возвращаться в отель «Альсина», наши взгляды встречались. Вот сейчас придется пройти по пустынной авеню Жюно и переступить порог отеля, не зная, кто там, у ресепшен. Мы старались в этот час не подниматься на лифте. В первые минуты нам было еще страшно в тишине номера. Я стоял за дверью, прислушиваясь к шагам в коридоре. В общем, только когда вокруг было много народу, в обоих этих ресторанах, мы чувствовали себя комфортнее всего, как парочка отпускников среди таких же отдыхающих, весь день загоравших на пляже Пампелон в Сен-Тропе. Мы могли даже говорить на деликатную тему, не дававшую покоя нам обоим. Наши голоса терялись в гуле других голосов, и мы избегали слишком конкретных слов, изъясняясь намеками, так что даже за соседними столиками мало бы что поняли, если бы вдруг, вопреки приличию, прислушались к нашей беседе. Мы говорили, пропуская слова, как бы с многоточиями. Мне хотелось выведать у нее дополнительные подробности, касающиеся Людо Ф., так как я был убежден, что она знала о нем больше, чем сказала мне. Рассказ об их первой встрече в парфюмерном магазине на улице Понтье, казалось мне, не совсем соответствовал действительности. Некоторых деталей, я был уверен, в нем не хватало. Но она словно закрывалась, когда я об этом спрашивал. Меня особенно беспокоило, что кто-то может связать ее с тем, кого мы называли «покойным». Существовало ли реальное доказательство того, что она была знакома с «покойным»? Письмо? Ее имя и адрес в его записной книжке? Какие показания дадут остальные, если их спросят о ней и ее отношениях с «покойным»? На все мои вопросы она только пожимала плечами. Она, похоже, плохо знала тех, кто бывал на воскресных вечеринках в доме 2 на авеню Роден, у Мартины Хейвард. Я называл ей имена — Андре Карве, Ги Лавинь, Роже Фавар и его жена, Венсан Берлен, Марион Ле Пат-Вен, эти несколько имен, которые я нацарапал на полях газеты и сейчас в последний раз извлекаю из небытия, — и всякий раз она отрицательно качала головой. Да и все эти люди, сказала она мне, тоже знают ее шапочно и не смогут дать никаких показаний, если их о ней спросят. Она наклонилась ко мне, собираясь добавить что-то вполголоса, но то была излишняя предосторожность: наши соседи говорили очень громко, да еще голос гитариста, каждую ночь исполнявшего перед рестораном на улице Коленкур неаполитанскую песню Роберто Муроло «Anema’е core», перекрывал гомон за столиками. Она прошептала: «Ты не должен был писать свое имя в карточке отеля».
Я пытаюсь вспомнить, в каком состоянии духа был в тот вечер. С утра, когда я оказался один в кафе на бульваре Сен-Мишель, меня охватила паника, но это продолжалось недолго. Достигнув дна, я всплывал на поверхность. Я говорил себе: теперь для меня начнется новая жизнь. А прежняя, до сегодняшнего дня, казалась мне мутным сном, и я знал, что проснулся. Я вдруг понял смысл выражения: «Перед тобой открывается будущее». Да, я уже убедил себя, что с высоты этого будущего мне нечего опасаться и что отныне я защищен от всех недугов прививкой и от неприятностей дипломатическим паспортом.
«Мне больше ничего не грозит, — сказал я ей. — Ничего». Сказал таким, должно быть, категоричным тоном, что наш сосед за ближайшим столиком, блондин лет сорока, вполне возможно, один из полицейских, которых я заметил давеча в кафе на площади Сен-Мишель, обернулся и посмотрел на меня пристально. Я выдержал его взгляд и улыбнулся ему.
Однажды она сказала, что хочет съездить «за вещами» к себе в Сен-Мор. Это был единственный день в то лето, когда мы покинули Монмартр. Мы ждали поезда на перроне Бастильского вокзала[6].
Как ты думаешь, не слишком рискованно ехать туда? — спросила она. — Они ведь могли найти мой адрес.
Я же в тот момент особого страха не испытывал.
— Они не установили твою личность. Как они могут узнать адрес неизвестной женщины?
Она с готовностью кивнула, как будто сказанное мной вдруг показалось ей очевидностью. И еще повторила два-три раза слово «неизвестная», должно быть убеждая себя, что ей ничего не грозит и она навсегда останется неизвестной.
