Эпоха больших надежд - Коллектив авторов
Сейчас есть проблема перенасыщения, в том числе перенасыщения контентом. Я, например, стараюсь фильтровать вообще все, что происходит вокруг, чтобы не сойти с ума. А в нулевые, наоборот, было настолько мало всего, что мозгу как будто не хватало впечатлений, и поэтому он хватался за любые мелочи. За эти 20 лет скорость развития вообще всего на Земле (особенно скорость потоков информации) сильно усилилась. Сегодня у каждого есть возможность делать контент в TikTok, выплескивать его в массы и искать своего потребителя. А в нулевые за него вообще не надо было бороться: когда ты выпускаешь iPhone, это сам по себе инфоповод, весь мир тебя уже ждет.
Подход к написанию музыки тоже сильно изменился. Тогда старались делать музыку качественно: писали меньше, дольше и, скорее всего, дороже. В олдскульном рэпе нулевых использовались другие инструменты и техники, было больше инструментальной части. Конечно, невсегда получалось круто, потому что кто-то был талантлив, а кто-то нет. Но музыка была душевнее: туда вкладывали какие-то личные истории, часто кому-то посвященные. Я думаю, что сейчас такой музыки пишется меньше — сейчас пишут быстро, с определенными целями. Хип-хоп и рэп новой волны делается очень просто: ты можешь взять какой-то бит, накидать текст — и готово. Главное, чтобы качало. Я не говорю, что сегодня совсем нет классных проектов, но в топах чартов я вижу в основном тех, кто делает что-то похожее на музыку нулевых.
ЖИЗНЬ МОЛОДЕЖИ В НУЛЕВЫЕ
Елена Омельченко, социолог, директор ЦМИ НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге
Для нас как для исследователей различных молодежных практик нулевые — очень знаковое время. Его называют «сытые нулевые», «жирные нулевые», «время комфорта, спокойствия, благополучия». Оно запомнилось тем, что выросли зарплаты, и в том числе у молодых. Очевидными стали карьерные перспективы, особенно у айтишников. Если в конце девяностых они только намечались, то здесь уже отчетливо проявились: стало понятно, что наши молодые айтишники вполне себе конкурентоспособны. Хотя на самом деле, во фразах о том, что нулевые — время спокойствия, комфорта и благополучия, достаточно много мифов. Не так уж все было прекрасно, было и много проблем. Но казалось, что молодежь действительно включается в глобальные тренды и что все хорошо. Двухтысячные войдут в историю как время субкультурного бума, время относительной свободы, медийной и информационной открытости, время, где есть социальные лифты и есть возможность презентовать себя.
Сегодня мир вокруг молодого юноши и девушки — это мир усложненный, с очень высокими рисками: физическими, политическими, экологическими, экономическими. Нет таких зарплат, нет таких карьерных лифтов, нет более или менее понятных планов на пять лет вперед, очень высокий уровень миграционных настроений у молодежи, особенно у конкурентоспособной и с творческими запросами.
Сильный диссонанс ощущается, когда вокруг говорят, что Америка и Запад — ключевые враги, а ты в этот момент слушаешь их музыку, смотришь иностранные фильмы, знаешь наизусть имена всех героев, следишь за новыми релизами. Формируется мысль: «Это как вообще?» Это должно быть два альтернативных мира у меня в голове. Как их совмещать-то? Если мне, например, скучно смотреть ваше телевидение, где вы об этом рассказываете, но мне интересно смотреть стендап-шоу, например, американские или британские. И я понимаю их шутки, и я чувствую себя ближе к ним — а вы мне говорите, что там враги. А еще я, может быть, ездил туда учиться или путешествовать, общался и тусил там с ребятами. И знаю не понаслышке, что это нормальные ребята. Но у меня создается ощущение изолированности от всего этого внешнего мира.
Я думаю, что все это ужесточение окружающей среды — это насилие, от которого в том числе молодежь и убегает в соцсети. Да, соцсети стали неотъемлемой частью нашей жизни, но вовсе не вся жизнь проходит там. Это во многом навязанная привычка.
КАК РОССИЯ СТАНОВИЛАСЬ ПОЛНОЦЕННОЙ ЧАСТЬЮ МИРОВОГО СООБЩЕСТВА
Андрей Яковлев, ассоциированный исследователь Центра Дэвиса в Гарвардском университете
Начало двухтысячных было периодом больших надежд. Я сам много работал в те годы и много чего успел сделать. У меня очень активно развивались контакты с зарубежными коллегами — это и дальше происходило, но база возникла именно в двухтысячные годы. Я бы сказал, что это было достаточно светлое время.
До глобального финансового кризиса 2008—2009 года двухтысячные были периодом высокого экономического роста во всем мире. Это касалось и развитых стран, они тоже вполне успешно росли. Но действительно, в наиболее крупных развивающихся странах (в частности, в Бразилии, России, Индии, Китае) темпы роста были выше, чем в развитых экономиках. Поэтому инвестиционный банк Goldman Sachs выделил их в отдельную группу БРИК (по первым буквам этих стран) как наиболее перспективную для глобальных инвесторов.
Самые высокие темпы роста были в Китае, в районе 10% в год. Китай более эффективно воспользовался возможностями международной интеграции. В Китае сделали ставку на обрабатывающие производства, за счет привлечения технологий и капитала создали собственную промышленную базу — и в итоге заметно продвинулись в технологическом смысле. В России это скорее не получилось. То есть были отдельные примеры, но в основном в России шло использование природного потенциала — энергоносителей, металлов. Но, кстати, и сельского хозяйства, потому что именно к концу двухтысячных Россия стала крупным игроком на глобальном рынке сельхозпродукции. При этом развитые страны инвестировали и в другие отрасли российской экономики. Например, шли достаточно крупные инвестиции в автомобилестроение, появилась целая серия крупных заводов: «Фольксваген» в Калуге, «Форд», японские компании. Но в России были проблемы с инвестиционным климатом — который с середины двухтысячных для обычного бизнеса значимо ухудшался (это показывали опросы BEEPS, проводившиеся Европейским банком реконструкции и развития в переходных экономиках, а также рейтинг Doing Business Всемирного банка). Поэтому иностранные инвесторы в России в основном шли туда, где государство создавало для них условия.
Но в любом случае на протяжении всех двухтысячных российская экономика была частью глобального рынка и российская элита в этот период хотела получить членство в глобальном элитном клубе. В 2012 году Россия вступила во Всемирную торговую организацию. Тут важнее был не сам факт вступления, а подготовка к нему, о которой заявили еще в 2001. Это было важным сигналом для бизнеса, который отражал курс на интеграцию в глобальные рынки. Это давало надежду, что мы станем полноценной частью мирового сообщества. Наши сограждане начали активно ездить в Европу и в другие страны, а иностранцы стали приезжать в Россию работать.
Двухтысячные годы — это в том числе период Дмитрия Медведева: весной 2008 года, еще до глобального кризиса, произошла смена власти, которая изначально не воспринималась как номинальная. В 2009 году у Медведева была известная статья «Вперед, Россия!» — со многими правильными словами о том, что мы будем бороться с коррупцией, строить эффективное государство, сохранять курс на интеграцию в глобальные рынки, но при этом защищать свои интересы. Медведев заявил попытку технологической модернизации, анонсировал программу Четырех «И» — институты, инфраструктура, инновации, инвестиции. Все это порождало надежды на будущее.
«ЗОЛОТОЙ ВЕК» РОССИЙСКОЙ ЭКОНОМИКИ
Юлиан Баландин, преподаватель НИУ ВШЭ, политический аналитик
Рост экономики в нулевые годы объективно существовал и был очень значительным. Россия входила в перечень стран с наиболее быстрорастущими экономиками. Вплоть до мирового финансового кризиса 2008 года экономика росла более чем на 5% почти каждый год. С одной стороны, это было эффектом низкой базы после девяностых годов, когда экономика пережила несколько кризисов в связи с перестройкой экономической системы с плановой на рыночную. Но еще это было следствием довольно серьезных экономических реформ.
