Александр Шленский - Затычка Ризенбаума

Стал ли я с тех далеких пор ближе к загадке внутреннего света, к загадке счастья?

Мерцающий красноватый свет маленького горящего уголька из моего детства становился все более ровным, неподвижным и четким перед моим мысленным взором, и под конец сфокусировался в ярко-красную точку, которая встала неподвижно на фоне грязно-лиловой черноты закрытых век и не думала исчезать. Где-то я эту точку видел, совсем недавно. Где? Жаба в моем животе беззвучно гавнула, раскрыв пасть кошелкой как графиня Маульташ. А может, никакая не жаба, а просто оборвалось что-то внутри, сердце екнуло. Господи, ну почему я не дома, что мешает мне скорее попасть домой и оказаться в своей постели, а не в этом тесном утомительном кресле в треклятом железном огурце… Красная точка перед глазами ярко вспыхнула, словно какой-то близкий знакомый подмигнул мне хитро и интимно. Я поправил подушку, натянул на голову одеяло, повернулся на другой бок и уснул глубоким сном.

Глава 6

You raise the blade, you make the change,

You rearrange me till I’m sane.

You lock the door and through away the key,

There’s someone in my head but it’s not me.

Когда я погружаюсь в глубокий сон, я чувствую себя как автобус, из которого вышел водитель. Пустой автобус остается на земле, а в неведомую высь поднимается таинственный дирижабль, плавно покачивая гондолой, в которой тоже никого нет. Исчезает мое тело, забывается история моей жизни, а потом наступает небытие. Впрочем, довольно часто небытие все же не наступает, потому что взамен исчезнувшего меня появляется что-то другое, меня ничем не напоминающее. Например, приходят странные животные или прилетают неведомые птицы. Иногда появляются книги, которые читают сами себя и перелистывают свои страницы, чуть слышно шурша. Бывает в моих снах небо, в котором одновременно находятся солнце, звезды и луна, ничуть не мешая друг другу, а иногда по странным обстоятельствам в мой сон забредают чужие мысли, потерявшие своих хозяев, – мысли неизвестных мне людей, с которыми я никогда не встречался наяву. А потом я просыпаюсь – и в момент возвращения блудного дирижабля обратно на землю, незнакомый странный мир быстро исчезает, и пустующее водительское место привычного автобуса моих будней вновь занимает мой старый знакомый – тот, кого я фамильярно называю словом «я», а все прочие называют моим собственным именем.

В этот раз вместо меня появились горы, которых я никогда не видел ни в кино, ни наяву. Вершины в облачной дымке, склоны, обильно поросшие густым лесом и кустарником, ущелья со змеящимся серпантином дорог. Горы становились все более дикими, каменистыми и неприступными. Появились громадные черные скалы, потом пещеры со свисающими сталактитами, в этих бездонных пещерах трепетало многократно отраженное эхо, и тускло блистали слюдяные искры на каменных стенах. Потом скалы стали осыпаться и складываться в фигуры, как в компьютерном тетрисе, и под конец они неожиданно сложились в хорошо знакомое мне огромное здание обкома партии, в котором мой отец проработал двадцать два года без малого. Последние несколько лет он провел на должности зама первого секретаря по партийному строительству, а затем по идеологии.

Никогда и нигде в стране не было менее подходящего человека для пропаганды коммунистической идеологии, чем мой почтенный родитель, кандидат философских наук, для которого мыслительная деятельность стояла на первом месте, опережая голод и жажду. Занимаясь изо дня в день обкомовской текучкой и рутиной, он все же успевал читать дома Гегеля и Фихте по-немецки, Фрэнсиса Бэкона и Томаса Мора по-английски, а в переводах – Конфуция, Авиценну и еще каких-то менее известных китайцев и мавров. Докторскую диссертацию по философии и этике конфуцианства отец писал сам от первой страницы до последней, хотя вполне мог поручить это дело своей бывшей кафедре и просто поприсутствовать на собственной защите. Мне, во студенчестве, отец нередко помогал писать конспекты по марксизму-ленинизму. Я был дотошным студентом, и поэтому у меня весьма часто возникали вопросы, на которые отец отвечал уклончиво и довольно раздраженно: «Я марксистские тексты не комментирую. Мне платят зарплату за их пропаганду, а не за их толкование. Учись, сынок, мыслить самостоятельно и непредвзято». Впрочем, несколько раз мне удалось подслушать тихие беседы отца с матерью, в которых он однажды назвал Энгельса дремучим невеждой, а в другой раз сказал, что Мах, тот самый который из «материализма и эмпириокритицизма», был отличным физиком, оставившим после себя фундаментальное число Маха, в отличие от Ленина, который не разбирался ни в физике, ни в философии, а был всего-навсего гениальным авантюристом и настоящим выродком с моральной и человеческой точки зрения, По словам отца, Ленину удалось сделать столь внушительную карьеру только потому что он, как и современные политики, не брезговал ничем, потому что вообще бесчестные моральные уроды в российской политике в те времена были явлением весьма новым и нечастым. Интеллигентные люди просто не знали, как противопоставить себя этому монстру, не уронив своего достоинства, которое тогда ценилось больше чем жизнь. Впрочем, сказал отец, менталитет нации с тех времен разительно поменялся. Ни чести не осталось, ни романтизма, ни интеллигентности – сплошная унылая прагматика.

К отцовскому счастью, я не был Павликом Морозовым, да и классиков марксизма не сильно любил. Но я четко усвоил, наблюдая за жизнью отца, что не всегда в жизни удается быть искренним со всем миром, а поневоле приходится затаиться в себе и делать то, что необходимо, если хочешь чего-то достигнуть. Парадоксально звучит, но будучи крупным номенклатурным работником, подчиненным строгой партийной дисциплине, отец чувствовал себя гораздо более свободно чем простые граждане, живущие обычной жизнью. Для простых граждан партия изобрела не столь напряженную, но гораздо более унизительную дисциплинарную сетку чем для своей номенклатуры. Регулярные политзанятия, посещение открытых партсобраний, принятие и выполнение соцобязательств, выезд на сельхозработы, демонстрации трудящихся на первое мая и седьмое ноября, художественная самодеятельность с патриотическими номерами в программе… Отец был самолюбивым человеком, с большим чувством собственного достоинства, и поэтому ему было значительно легче руководить всей этой дурью, посмеиваясь над ней про себя, чем подчиняться этой дури на правах, а вернее сказать, безо всяких прав, безмозглого барана из большого советского стада.

Мне не хотелось во всем повторять жизнь отца, и по зрелом размышлении я сказал ему, что не хочу подниматься, как он, по партийной линии, а предпочел бы посвятить свою жизнь изучению финансов. Власть политической партии, даже такого монополиста как КПСС, не вечна, а деньги будут всегда, при любой власти, и люди, знающие законы, по которым живут деньги, всегда будут обладать властью и влиянием вполне достаточными для сохранения своего достоинства и независимости, в любые времена. А партия ваша, – попенял я отцу, – как бельмо на глазу. Она уродует экономику, не дает нормально развиваться товарно-денежным отношениям, не дает людям проявить предпринимательскую инициативу.

Смотри, сынок. – возразил мне отец, – Сейчас очень много народу нападает на партию. Да, конечно, партия прогнила насквозь, но разрушать ее очень опасно. Вместе с ней может рухнуть все общество. Партию надо не разрушать, а реформировать изнутри – аккуратно, терпеливо, делать из партии некомпетентных волюнтаристов-идеологов партию мудрых и осторожных прагматиков, как в Китае. Для этого нужны китайская вековая мудрость и китайское терпение, а в России ни того ни другого никогда не хватало. Вот увидишь, скоро все полетит к чертям, и в стране наступит полный кавардак. И тогда – и ты, сынок, и вообще вы, наши дети, возможно еще будете жалеть о нашем времени и о наших глупых, лицемерных порядках, которые вы спешите скорее разрушить, не успев придумать ничего путного взамен.

Я ответил отцу цитатой из Николая Заболоцкого:

Есть в наших днях такая точность,Что мальчики иных вековНаверно будут плакать ночьюО времени большевиков.

Отец обиделся на меня – думал, что я над ним подсмеиваюсь, а он этого не выносит. Очень гордый он у меня. Обиделся и ушел в свой кабинет, захлопнув дверь, – читать своего любимого Конфуция. А я вовсе и не думал над ним смеяться.

Когда перестройка отменила обкомы, я стремительно пошел вверх сперва как финансист, а затем как бизнесмен. А отец вернулся на родную кафедру философии, откуда он и был взят в незапамятные времена на партийную работу. Похоронив маму, умершую от рака, он полгода тосковал, ходил небритым, с черными провалами под глазами, а затем неожиданно откликнулся на приглашение и уехал в Новую Зеландию читать в университете лекции по философии, истории и политологии. Так я остался без родителей. Иногда отец звонил мне из Окленда, но звонки по телефону – это совсем не то. Да и о чем говорить? Жизнь-то у нас совсем разная…