Рауль Мир–Хайдаров - Интервью для столичной газеты
Осень была дождливой. После свинцовых ливней подкрановые пути проседали, путейцы не успевали их подштопывать, начали лететь ходовые двигатели. Акрам, мокрый, худой, злой, клял заказчиков, экономивших на щебеночном основании; теперь простои кранов обходились в сотни раз дороже, чем копеечная экономия на щебне. В такие дни, глядя на низкое, тяжелое небо, Максуд думал, что где-то далеко отсюда его хрупкая Каринэ. Не мерзнет ли, не болеет? Какие условия на хлопке у студентов — он видел, когда по воскресеньям выезжал на помощь в подшефный колхоз.
Однажды он вернулся с работы поздно, усталый, насквозь промокший. В конце смены, когда дождь хлестал как из ведра, неожиданно появились два трейлера с долгожданными плитами перекрытия. Строители только ушли, а он задержался, чтобы поставить кран на захваты: по ночам налетали неожиданные ветры. Пришлось самому стропить и самому поднимать каждую плиту. Вверх-вниз по узкой вертикальной лестнице крана — тридцать метров туда и обратно: не держать же машины до следующего дня, хотя принимать груз для строителей никак не входило в его обязанности.
В безлюдном холле общежития на столе, где всегда лежала ежедневная почта, одиноко белел конверт. Максуд ждал весточки от Каринэ и прямо-таки метнулся к столу. Письмо было для него, но аккуратный женский почерк был ему незнаком. Он подумал: наверное, что-то случилось с Каринэ. И, не решаясь вскрыть письмо тут же, поднялся к себе в комнату. Еще раз глянул на почерк — может, Наталья? Тонкий конверт почему-то вызывал смутное беспокойство.
«Мой милый, дорогой Максуд,
— начиналось неожиданное письмо,
— тебя, наверное, удивит мое послание: после стольких лет и вдруг я… Но, зная тебя, твой характер, я все-таки смею надеяться, что ты не забыл, помнишь, а, может, еще и любишь меня…
Ведь ты любил меня, это я знала, чувствовала. Даже через годы, через память меня волнуют, обжигают твои давние слова. Иногда я просыпаюсь среди ночи и не могу уже уснуть до утра, потому что снились счастливые дни, когда ты обнимал меня сильными руками, и я до сих пор помню запах твоих волнистых волос, которым завидовали даже девушки и которые мне никогда не удавалось растрепать. Боже, какое счастливое время! Даже порою не верится, что все это было со мною, и у меня был ты — сильный, надежный…»
Сквозь аккуратные, не волновавшие его строки он увидел вдруг пустой зал суда. По молодости, по уверенности в своей правоте он и о дне суда думал как о дне обязательного свидания с ней. Думал: как только введут его в зал, он увидит свою Оленьку и ни на минуту не отведет глаз от ее милого, любимого лица. Он долго глядел на распахнутую дверь судебного зала, все еще надеясь, что она задержалась и вот-вот влетит в зал — юная, красивая Оленька, его невеста. В тот день, считай, ему объявили два приговора. И если первый он еще не успел как следует осознать, то приговор предательства он ощутил сразу.
Максуд перевернул тонкий листок и услышал слабый запах духов; наверное, это были ее любимые духи, и, наверное, они должны были ему что-то напомнить, но нежный аромат никаких воспоминаний не вызывал.
«…Ты удивишься, откуда я узнала твой адрес. О, это целая история. Твой прежний адрес как-то затерялся в родительском доме, хотя я помню: писем от тебя было много; наверное, они еще приходили, когда я вышла замуж и уехала. Если бы ты знал, как мне не повезло в жизни, за какого негодяя я вышла замуж! Но, слава Богу, все позади, я — свободная женщина! Через год, когда я развелась и вернулась, я перерыла весь дом, так хотела отыскать хоть одно твое письмо, найти адрес… но, увы.
Отец, видя, как я огорчена, обещал что-нибудь придумать. Уже близился срок твоего освобождения — я ведь запомнила те ужасные дни в конце лета, — отец подключил знакомых, и вот — радость, мне дали твой новый адрес! Но Боже, как ты далеко от меня, почему не вернулся в наш город? Я дома по вечерам часто грущу в старом саду, который так нравился тебе своей запущенностью. Иногда кажется: хлопнет тяжелая калитка, ты вдруг появишься на темной аллее вечереющего сада. И я, как прежде, в нетерпении хочу броситься тебе навстречу…»
Максуд не стал читать дальше, разорвал письмо и бросил в урну для мусора, потом долго и тщательно, с мылом, мыл руки, словно притронулся к чему-то нездоровому, гадкому.
Хотелось выйти на улицу, проветриться, но дождь продолжал хлестать по-прежнему. Позвонил Тарасу, думал пригласить поужинать в ресторан, но его не оказалось дома. Наконец Максуд все-таки оделся и решил пойти в ресторан один. Оставаться в комнате было невмоготу: он так явственно ощущал присутствие невидимого неприятного человека, что, уходя, распахнул настежь окно, чтобы и дух выветрился. Пока дошел до нового ресторана,— в этом городе все было новым,— опять промок и продрог, да и письмо выбило его из привычного равновесия, уже поселившегося в душе. Он заказал графинчик водки. И тут вспомнил Алена Делона, как тот, давая ему последние наставления перед освобождением, с сожалением сказал:
— Посидеть бы когда-нибудь с тобой, Инженер, в хорошем ресторане, за столом с белоснежной скатертью, с запотевшим графином настоящей пшеничной…
Но Максуд вспомнил его еще и потому, что именно Ален Делон, успокаивая его,— было это на первом году заключения,— частенько напевал: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно — кому повезло». Это — шутя, а всерьез он сказал другое — то, что и хотелось тогда услышать: «Мужчину, который тебя предал, нужно помнить всегда, а женщину — забыть, словно ее и не было в твоей жизни».
Прошло десять дней, и таким же ненастным вечером Гимаев вернулся в общежитие. Вернулся в хорошем настроении, потому что слышал: начали, наконец-то, вывозить студентов с хлопка, и собирался позвонить в Ташкент: а вдруг вернулась Каринэ?
Вахтерша, радостно улыбаясь, сообщила:
— А к вам, Гимаев, гостья. Такая красивая, милая, модно одетая. Вызвала настоящий переполох у нас в общежитии. Я отдала ей ключ, так что поспешите: мне кажется, она очень вас ждет.
«Каринэ!» — мелькнула мысль, и он, уже не слыша вахтерши, бегом одолел лестницу, не сбавляя темпа, пробежал длинным коридором и, счастливый, рванул дверь на себя.
— Максуд! — навстречу ему кинулась от окна такая же радостная Оленька.
Комната была большая, и пока Оленька одолела эти шесть-семь метров от окна до входной двери, перед Гимаевым вновь, как в замедленной хронике, проплыл зал суда… Видел он и свои письма, много писем, на которые не получил ответа. Вспомнил, как убивался, не понимая: почему ни весточки, никакого объяснения…
И настолько было сильно отчуждение, что даже Оленька, не обладающая большим тактом и чутьем, успела остановиться в полушаге от него.
— Ты не рад мне? — пытаясь сохранить на лице улыбку, которая некогда так нравилась Максуду, спросила она.
— Нет. Я тебя не ждал.
— Я ведь написала, что буду у тебя сегодня… У меня отпуск, и я хотела провести его с тобой.
— Я не дочитал письма до конца. Нам не о чем с тобой говорить.
— Ты… ты не прочитал моего письма?!
— Ты забываешь кое о чем. Ты сама не ответила ни на одно мое письмо, ты бросила меня в трудную минуту, а ведь была моей невестой, даже и день свадьбы назначили.
— Максуд, милый,— она даже попыталась положить ему руки на плечи,— пожалуйста, не вспоминай об этом. Это родители прятали от меня твои письма, говорили: порядочной девушке неприлично получать письма из тюрьмы, а писать в тюрьму — тем более. Сказали, что никогда не позволят мне выйти за тебя. Говорили, что из тюрьмы еще никто не выходил лучшим, чем входил, уверяли, что ты уже человек пропащий…
— А что же сейчас, отчего такая крутая перемена?
— Я ведь была замужем, столько намучилась, натерпелась — родители знают. Теперь они поняли, что с тобой, наверное, мне было бы лучше. Ты не пьешь. Ты был бы хорошим семьянином. И папа с мамой сказали, чтобы я попыталась наладить отношения с тобой, годы ведь идут, женщина должна иметь семью, детей…
— Спасибо. Это просто трогательно, что твой отец нашел меня. Чего не сделаешь для счастья любимого дитяти. А ты никогда не думала, что ты меня предала?
— У тебя кто-то есть, я чувствую. И когда ты только успел? Родители правильно мне говорили: поспеши — на воле он влюбится в первую попавшуюся.
— Твои родители мудры и дальновидны. Я действительно полюбил, я ее никогда не предам.
— Как мне быть? Я ведь так рассчитывала на тебя,— сказала Оленька растерянно. — Я была уверена, стоит тебе меня увидеть, и ты простишь…
Зима подкралась как-то незаметно, Гимаев никогда не предполагал, что в Узбекистане она может быть такой снежной и холодной. Стройка сбавила темпы, за неделю теперь не делалось и того, что можно было успеть за летний день. Опять Гимаев пропадал у своих соседок: помогал стеклить и утеплять кабины, ремонтировал обогреватели. Теперь, с позиции настоящего крановщика, он сделал неутешительный вывод, что на всех кранах кабины непригодны для нормальной работы: летом духота нестерпимая, зимой лютый холод, и к тому же кабины столь хрупки и ненадежны, что при аварии на какую-то защиту рассчитывать не приходится.
