Рауль Мир–Хайдаров - Интервью для столичной газеты

Интервью для столичной газеты

Еще не было девяти, а колония давно обезлюдела — летом людей вывозили на объект почти с рассветом. Только у лазарета, дожидаясь врача, нерешительно мялись два парня, не знакомых Гимаеву, наверное, из последнего пополнения. В зоне, вообще-то, все знакомы: и конвойные, и заключенные знают друг друга в лицо.

Увидев Гимаева, парни на миг приободрились и приветливо помахали руками, но Максуд никак не прореагировал на этот дружеский жест, с ними прощаться не хотелось. Опытным глазом он определил сразу: с этими двумя мучиться в бригаде и врачам — хронические «лазаретчики», готовые на любые анализы, обследования и даже операцию, готовые угробить свое здоровье — такие и на воле не очень-то перерабатывают.

— Максуд, счастливо! — окликнул Гимаева с ближней сторожевой вышки сержант. Они были в колонии старожилами, Максуд даже с большим стажем: Вазгену оставалось служить до демобилизации и возвращения в свою Армению еще полтора месяца. Инженер ответил караульному улыбкой и помахал рукой.

В колонии редко кто остается без клички, была она и у Гимаева — Инженер, но он и в самом деле был инженером. Инженер был в колонии человек известный, и у конвойных, ребят моложе его, пользовался симпатией.

К комендатуре он подошел, как и рассчитал в бессонную ночь, без пяти девять. Законный час освобождения, высчитанный до последних минут, откладывать он не позволит никому: не зря же существует традиция — освобождать с утра. До заветной двери оставалось несколько метров, но он сбавил шаг. «Мне не нужно ни щедрости, ни милости»,— подумал он беззлобно и шагнул к двери только тогда, когда репродуктор во дворе объявил: московское время семь утра, что по-местному равнялось девяти, а для Гимаева это еще и означало, что отбыл он свои три года от звонка до звонка.

— Здравствуйте,— сказал он торопливо женщине за конторкой.

— Доброе утро, Гимаев. Ваши документы готовы, пожалуйста,— она протянула ему амбарную книгу, где он трижды проставил жирную закорючку: за документы, за деньги, за вещи, три года пылившиеся в подвале каптерки.

Как ни настаивала женщина, деньги пересчитывать он не стал, хотя сумма и была значительной, мало кто, выходя на волю, расписывался за четырехзначную цифру.

Гимаев небрежно сунул деньги в боковой карман потертой спортивной сумки. Жест этот не прошел мимо взгляда дежурной, и хотя она сделала строгое лицо, но это было скорее внешнее,— по душе ей были именно такие люди: ведь так обращаются с деньгами те, кто действительно не придает им чрезмерного значения.

— В подобных случаях я обязана сказать напутственное слово, но сегодня я в затруднении,— она развела руками.— Я знакома с вашим делом, и мне нечего сказать вам, разве что от всей души пожелать счастья и удачи. Надеюсь, уж здесь-то вы узнали цену этим словам. Вчера, подписывая бумаги, начальник посетовал, что Инженера нам будет не хватать…

— Нет уж, с меня довольно,— усмехнулся Максуд и подхватил с пола свою тощую сумку.— Прощайте, не поминайте лихом…

— Не таите и на нас зла,— услышал он уже в коридоре брошенные ему вслед неофициальные слова.

Он торопливо, почти бегом, одолел длинные безоконные коридоры комендатуры и оказался у проходной — часы показывали пять минут десятого.

Молоденький часовой из новеньких, как показалось Гимаеву, слишком долго и пристально осматривал только что выданные документы, а затем с ленцой, молча отпустил щеколду вертушки.

«Сопляк!» — зло ругнулся про себя Гимаев и тут же забыл его прыщавое лицо.

Он сделал шаг за ворота и вдруг остановился, словно задохнулся: казалось, там, в нескольких шагах за спиной, то же солнце, тот же воздух, та же выжженная, скудная казахстанская земля, но здесь была земля свободных людей, здесь был воздух воли! Ох, каким сладким, неземным показался этот первый глоток! Гимаеву на миг даже сделалось нехорошо. Он не считал себя сентиментальным и, хотя слышал, что подобное случается со многими, никогда не предполагал за собой такой слабости. Наверное, по-настоящему свободу может оценить только человек, терявший ее. Но миг слабости был столь короток, что караульный, с любопытством наблюдавший за Инженером, кажется, даже не заметил, как у него сбился шаг. Солдат ожидал, что освобожденный оглянется хотя бы раз, но Гимаев, так и не обернувшись, вскоре исчез за углом.

Первый день, по крайней мере, первые часы у него были рассчитаны по минутам, и он знал, как проведет время до самолета, которым собирался улететь. Удивительно, порою непостижимо, как досконально в колонии знают жизнь города, на улицы которого заключенные никогда не ступали, потому что и на работу, и обратно их возили в крытых машинах.

Городок был невелик, но рос, как говорится, не по дням, а по часам, в этом чувствовался неизвестный Гимаеву резон. Строился он умно, без бараков, без времянок, без суеты, по индивидуальному проекту. Кварталы аккуратных, в два этажа коттеджей из светло-желтого привозного кирпича для научной элиты, еще разбросанной по разным городам страны и, возможно, не подозревающей о своем скором переезде на работу сюда, чередовались с массивами уже редких ныне четырехэтажных домов. Городу еще строиться и строиться, но все парки, скверы, сады и рощи были уже разбиты, и за ними в городке существовал особый надзор. В колонии нашелся человек редкой профессии — специалист по парковой архитектуре, так он трижды на неделе с самим председателем горисполкома объезжал молодые посадки. Горисполком желал заполучить редкого и толкового специалиста во что бы то ни стало: архитектор только ночевал в колонии; поговаривали даже, будто горисполком и семью архитектора выписал, предоставив ей квартиру в центре города, но за достоверность этих слухов Гимаев поручиться не мог.

Максуд шел по утренним тщательно убранным улицам, ни у кого не спрашивая дороги, не озираясь по сторонам, даже не обращая внимания на аккуратные таблички на домах, он безошибочно двигался к намеченной цели. Как и многие, он знал о городе и горожанах достаточно: каждый в зоне считает своим долгом одарить советом, подсказать что-нибудь важное всякому выходящему на свободу.

Проходя мимо строительного треста, Гимаев, например, знал, что стоит ему позвонить некой Наташе, и он мог бы провести сегодня приятный вечер.

— Отрываю от сердца,— сказал, передавая ему номер телефона и записку, парень из соседнего барака по кличке Ален Делон. Наташа не волновала Гимаева, но телефон он взял: не стоило обижать человека — такие «подарки» делают не каждому, Инженер это знал.

Проходя мимо одного из трех строительных управлений, Гимаев вспомнил, что здесь работает заместителем начальника по быту некто Корытов, картежник-неудачник, который даже за часть тех денег, что лежали у него сейчас в старой сумке, «сделал» бы ему квартиру непременно.

Инженер знал, каков у Корытова карточный долг, и безошибочно предвидел его судьбу. Жизни Корытова в колонии он не позавидовал бы: там не любят тех, кому судьба на воле представляет шанс жить достойно и безбедно, а они желают хапнуть лишку — большим чиновникам, склонным к казнокрадству, не мешало бы об этом знать.

Квартира в этом городе Гимаеву была не нужна, порочного начальника не жаль, и он равнодушно прошел мимо управления — обладатель тайны незнакомого ему человека. Он направлялся в небольшой промтоварный магазин на окраине, которым заведовал некий дядя Костя из Ташкента. Он знал, что в магазине тоже задержится недолго, не более получаса, потому что специалист по парковой архитектуре давно закинул дяде Косте список необходимых для Инженера вещей и даже успел получить подтверждение, что все будет исполнено в лучшем виде.

Дядя Костя встретил Максуда как родного — сразу запер магазин, повесив на двери солидную табличку «Санитарный час». Потом он внимательно оглядел Инженера с ног до головы, будто удостоверяясь, что это действительно тот самый человек, достал из-под прилавка большую вишневого цвета кожаную дорожную сумку. Расстегнув ее ловким движением, вынул несколько рубашек разных расцветок и бросил на прилавок.

— Я думаю, что на размер меньше вам будет в аккурат,— прокомментировал он свой жест и тут же положил перед Инженером стопку других.— Прошу! — дядя Костя щедрым жестом распахнул ширму примерочной и ногой подтолкнул в нее туго набитую сумку.

Максуд доставал носки, тонкое летнее белье, обувь, из пачки китайских носовых платков «Хризантема» отобрал платочек под цвет рубашки. Вышел он из примерочной в светлых вельветовых джинсах, голубом батнике с короткими рукавами, в матово блестевших коричневых мягких туфлях, а сумка казалась нетронутой — у нее так же раздувались бока. Пока он выбирал себе часы, дядя Костя размещал в ней какие-то свертки.

В простенке между входной дверью и окном Гимаев вдруг увидел свое отражение. Удивленный, он подошел к зеркалу. В маленьком карманном зеркальце, которым он пользовался все эти годы для бритья, лицо можно было разглядеть лишь по частям, да он и не испытывал в этом надобности. И вдруг увидеть себя через три года в полный рост, как в кино,— это было неожиданностью. Из зеркала смотрел на него элегантно одетый молодой человек высокого роста. Инженер даже успел подумать, что в лучшие свои годы он не был никогда так модно одет. Нет, он не похудел, не поправился, но не был и таким, как прежде: заматерел, затвердел, окреп, что ли, от каждодневной тяжелой физической работы, сила чувствовалась в каждом движении, каждом шаге. Что-то изменилось в лице. Прежде он никогда не был таким загорелым, хотя назвать просто загоревшими обожженное немилосердным солнцем лицо, шею, руки нельзя было даже с большой натяжкой. За долгое лето кожа так шоколадно дубела, что и за зиму ей не удавалось посветлеть, а там — снова солнце, от которого спасу нет до поздней осени. Обнаружил он и две тяжелые складки у губ — в общем, это было знакомое и незнакомое лицо волевого, упрямого человека.