Джон Бэнвилл - Затмение

Пронзительно взвизгнул телефон, и я вздрогнул от страха. Не знал, что он все еще включен. После лихорадочно бестолковых поисков нашел его в холле на полу за распотрошенным диваном. Древняя модель, с корпусом из бакелита; тяжелая, словно выточенная из кости трубка ложится в руку таинственным орудием какого-то древнего племени, отполированным и отшлифованным за столетия смертоносного применения. Я не сразу узнал голос Лидии. Услышал ее сухой смешок.

— Ты нас уже забыл?

— Я не знал, что телефон работает.

— Что ж, теперь знаешь. — Помолчала, ритмично подышала в трубку. — Как поживает наш отшельник?

— Мучаюсь с похмелья. — Я стал таким зорким, что видел весь этаж вплоть до кухни, рама одного из окон там была повреждена; чуть повернул голову, и кажется, по дереву в саду пробежала рябь, словно оно отражалось в воде. — Я пил с Квирком.

— С чем-чем?

— Квирк. Наш так называемый сторож.

— Много он там насторожил.

— Он притащил бутылку виски.

— Чтобы проводить тебя в новую жизнь. Он не разбил ее о твою голову на счастье?

Я отчетливо видел всю сцену. Утренний свет струится по комнате густым белесым газом, а Лидия, стоя в гостиной большого старого мрачного дома у моря, — часть отцовского наследства, — с телефонной трубкой, зажатой между плечом и подбородком (трюк, который я так и не сумел освоить), говорит в нее, словно баюкает сонного младенца, уютно свернувшегося у ее лица. Соленый запах моря и клики чаек. Эта картина казалась такой четкой, и в то же время далекой, что вполне могла быть видением жизни на другой планете, отделенной от нас невообразимым расстоянием, однако идентичной вплоть до мелочей.

— Касс опять звонила, — произнесла Лидия.

— Да? — я медленно подошел к дивану, устроился на нем и сразу провалился, едва не стукнувшись подбородком о собственные колени, а конский волос, вылезший внизу из обивки, защекотал мои голые лодыжки.

— У нее для тебя сюрприз.

Она выдавила из себя невеселый смешок.

— Какой сюрприз?

— Ты здорово удивишься.

Не сомневаюсь. Сюрприз от Касс способен внушить трепет кому угодно. По дереву за сломанным окном на кухне пробежала рябь. Мне, охваченному похмельным оцепенением, показалось, что Лидия всхлипнула; когда она заговорила снова, полный упрека голос царапал, как наждачная бумага.

— Думаю, тебе надо приехать домой. Ты должен быть здесь, когда она приедет.

Я не знал, что ответить. Вспоминал день, когда дочь родилась. Она вырвалась на свет божий, перепачканная и яростная щучка-лилипут, неся на себе печать множества поколений. Я никак не ожидал такого нагромождения соответствий. Она была одновременно моим папенькой и маменькой, отцом жены и его покойной супругой, и конечно самой Лидией, а еще целой вереницей малознакомых предков, все они теснились на ее крохотном личике, сморщенном от нелегкой борьбы за каждый вздох, словно бились за место у иллюминатора в отплывающем на новую родину корабле, перевозящем иммигрантов. Я присутствовал при родах, да, я был ужасно прогрессивным супругом, спешил приобщиться к подобным вещам; еще один спектакль, конечно, в душе я содрогался от такого кровавого зрелища. К тому времени, когда, наконец, все закончилось, я совсем изнемог и не знал, куда отвернуться. Мне сразу сунули в руки новорожденную, даже не обмыв ее. Какая она легонькая, и в то же время такой тяжелый груз. Врач в запятнанных кровью зеленых резиновых ботинках заговорил со мной, но я не разобрал ни слова; сестры были проворными и чопорно-строгими. Когда они отобрали у меня Касс, мне показалось, что в тот момент с громким треском оторвалась пуповина, которой я соединил себя с дочерью. Мы привезли ее в корзине, как некое ценнейшее приобретение, которое не терпелось поскорее доставить домой. Стояла зима, кожу покалывал альпийский мороз. Помню освещенную мертвенно-бледным солнечным светом автостоянку, — Лидия моргала и щурилась, словно узник, которого выводят из темных застенков, — холодный, благоухающий свежестью ветер, который дул с высоких холмов за зданием больницы, а младенца не видно, лишь узкая полоска чего-то розового над атласным одеялом. Когда мы принесли ребенка домой, в отсутствие детской кроватки пришлось положить ее в открытый верхний ящик высокого комода, стоявшего в нашей спальне. В ту ночь я никак не мог заснуть, все боялся спросонок забыть, что она лежит там, и задвинуть его. Треугольники водянистого света от фар проезжавших автомобилей раскрывались один за другим по всему потолку, и сразу же невидимая рука аккуратно сворачивала их, словно дамский веер, и бросала в ящик, где спала наша дочь. Мы придумали ей прозвище: только вот какое? По-моему, ежик; да, точно ежик, потому что она постоянно тихонько посапывала. Безоблачные, обманчиво-невинные дни, такими они остались в моей памяти, хотя на горизонте уже начали сгущаться тучи.

— Но я сейчас разговариваю сама с собой, — раздраженно вздохнула Лидия.

Я позволил воспаленным горящим векам сомкнуться, и их обожгла боль. Голова просто раскалывалась.

— Когда она приезжает?

— Она, конечно, не говорит — так неинтересно, слишком просто для нее. — Когда заходит речь о нашем трудном ребенке, Лидия сразу меняет тон на сдержанный. — Скорее всего, свалится как снег на голову.

Снова пауза, в наступившей тишине слышен шелест моего собственного дыхания. Я открыл глаза и вновь посмотрел в сторону кухни. Первое, что поразило меня в образе, призраке, галлюцинации — пожелай я дать какое-то название увиденному, пожалуй, встал бы в тупик — что маячил там, была его полнейшая ординарность: женщина, высокая, молодая, отвернувшись от плиты, кажется сует что-то сидящему ребенку. Я медленно положил трубку на валик дивана. Вокруг мертвая тишина, только слабое, очень слабое шипение, возможно, я просто слышу самого себя — кровь, лимфа, мерная работа сердца и печени легким шорохом полнят мне уши. Мне дозволен был лишь один беглый взгляд — женщина, если это действительно женщина, повернувшись, протягивает руку, ребенок, если это действительно ребенок, сидит неподвижно, — а потом все исчезло. Я крепко зажмурил воспаленные глаза, пытаясь удержать увиденное. Картина казалась мне такой непостижимо, до боли знакомой.

Я тихонько дошел до кухни, остановился, огляделся. Никого. Здесь ничего не изменилось с тех пор как, минуту назад, зазвонил телефон, но чувствовалось напряжение, как будто все вещи разом замерли, боясь шевельнуться, затаили дыхание. Я вернулся в холл, снова опустился, или скорее бессильно рухнул, на диван, из меня вырвался долгий прерывистый полустон-полувздох. Лидия терпеливо ждала.

— Что? — отрывисто-злым голосом произнесла она. — Я не расслышала, что ты сейчас сказал?

В меня иголками впивался холод.

— Я сказал, в доме водятся привидения, — я смеялся, неподвластные мне хрипловатые булькающие всхлипы рвались наружу.

Еще одна пауза.

— Ты сам себе привидение, — с торопливой злостью уронила Лидия; перед тем, как связь оборвалась, я успел услышать стук с размаху брошенной трубки, а потом и моя жена превратилась в фантом, бесследно рассеявшись в воздухе и разделяющем нас пространстве.

Я не впервые вижу призрак в этом доме. Однажды в детстве, разморенный сонной скукой летнего полудня, я забрался по неосвещенной лестнице на чердак, привлеченный Бог знает каким указанием свыше. Здесь, под низким скошенным потолком, стояла духота. Кто-то, наверное, матушка, в очередной безнадежной попытке ввести экономный образ жизни, разложила на голом деревянном полу связки лука, чтобы сохранить их на зиму, которая давно уже миновала, и воздух был приправлен сладковатым сухим запахом гниения, разбудившим во мне целый клубок спутанных обрывков воспоминаний. На чердаке имелось единственное маленькое окошко, круглое, как иллюминатор. Я наклонился, рассеянно оглядывая необъятное ярко-голубое небо сквозь пыльное стекло, и вдруг что-то, не шум, а странное напряжение, мгновенно распространившееся по всему узкому пространству чердака, заставило меня повернуть голову. Я думал, что увижу одного из наших жильцов; иногда во время таких вылазок я сталкивался с самыми странными образчиками этой породы, которые крадучись пробирались по коридорам, наверное, чтобы за кем-то подсмотреть или что-нибудь стащить. Но это был не жилец, а мой мертвый папа, он стоял на пороге открытой двери, совсем как в жизни — в полосатой пижаме, туфлях без шнурков и старой бледно-желтой шерстяной кофте, с тем самым выражением, которое не сползало с его лица все долгие последние месяцы его постепенного умирания. Он пугливо сутулился, всей своей позой выражая колебание, нерешительность, не глядя в мою сторону, явно вообще не замечая меня, чуть наклонив голову, возможно, прислушиваясь либо пытаясь вспомнить, поймать заблудившуюся мысль. Мгновение спустя он, похоже, сдался, оставил свои загадочные попытки и пожал плечами, немного скособочившись в своей обычной манере, потом повернулся к лестнице, нырнул в дверной проем и исчез.