Александръ Дунаенко - Есть ли жизнь на Марсе?

Дерьмо

Стук в дверь. Требовательный, настойчивый. Сон пропал сразу. Пришли! Три часа ночи, самый сон. Спит весь город. Пустые улицы. И — этот стук в дверь. Так стучат хозяева, которые пришли домой, а им не открывают. Хозяин квартиры я. Но уже давно, много недель, внутри меня поселилась какая-то неуверенность. Как будто я не хозяин ничего. Ни своей семьи, ни работы, ни жизни. И мне только нужно слушаться, выполнять инструкции и — ждать. Ждать, что в одну из ночей раздастся стук в дверь. Что за мной придут. Жена тоже сразу проснулась. В темноте я слышу, как бьётся её сердце. И сразу заплакали маленькие Зиночка и Святослав. Не будем торопиться открывать. Может, это не к нам. Может, к соседям, ошиблись. Сейчас они там посмотрят в свои бумажки, ещё раз сверят их с номером квартиры и уйдут. Нет, они не уходят. Стучат ещё сильней, ещё настойчивей. Уже чем-то твёрдым. Дверь у нас тонкая — фанера, обитая для тепла дерматином — начинает сыпаться штукатурка. Те, кто там за дверью, настроены перед нашей фанерной дверью надолго не останавливаться. Ещё минута — сломают. Накидываю халат, иду спрашивать, кто там. — Открывай, органы безопасности!.. Так и есть. Опасность, которую сразу почувствовала вся моя семья, исходила от органов безопасности. Открываю дверь — в квартиру врывается толпа мужчин в чёрных кожаных куртках, с пистолетами. Конечно, к нам нужно с пистолетами. Я — журналист в местной газете, жена учительница. Мы же можем оказать сопротивление. У нас, как и во всякой советской семье, видимо, ружья по всем углам, гранаты. Жена, как и всякая советская женщина, владеет дзюдо, у меня — чёрный пояс по карате. Конечно, нужно быть настороже и меня — сразу по морде, жену — пнуть так, чтобы влипла в стенку, прямо в своей ночной рубашке. Ну, вот так. Теперь этим семерым органам безопасности, кажется, ничего не угрожает. Однако нужно быть настороже. Мало ли чего. Ведь мы, как я понял из ситуации — враги. Мы мало ли чего можем выкинуть! И они, эти органы, начинают шариться по квартире, чтобы мы ничего не выкинули. Жена пытается прорваться к детям, но органы не пускают. Опасаются, что она под предлогом детей что-нибудь выкинет, или достанет из-за пазухи пистолет и откроет беглый огонь. Зиночка и Святослав ревут в голос. Один из органов на всякий случай обшаривает мою жену. Нет у неё ничего под ночной рубашкой. Вообще ничего. И это видит не только орган при исполнении, но и я, и все органы остальные. Но досмотр прекращать не торопятся. Ещё раз рубашка жены задирается вверх и всё ощупывается тщательнейшим образом. Органы, довольные, ржут. Обыск заканчивается. Вспороты подушки, переломана мебель. Я, разбитой своей головой, ещё наивно думал, что — вот, ничего не найдут и оставят нас в покое. Но они всё-таки что-то нашли. Мои бумаги, тетрадки учеников моей жены. Письма, которые я присылал своей невесте из армии. Её письма ко мне… Они, наверное, всегда что-то находят, не уходят с пустыми руками. Да и вообще — органы не ошибаются. Забрать решили только меня. Наверное, пока. Жена за мужа не ответчица, но это ещё нужно будет доказать. Наконец, разрешили одеться. Сборы недолгие — на улице весна. Пока надевал штаны, рубашку — за мной зорко следила вся компания. Я же в любой момент мог применить своё карате и выскочить в окно. Или — в трубу вентиляции. Я не выскакивал. Я думал, что, это, если к другим приходят ночью и арестовывают, то эти другие — точно преступники. Значит, есть за что. Дыма без огня не бывает. Обстановка в мире напряжённая. Нам об этом и газеты и радио непрерывно рассказывают. А потом, чтобы всех нас уберечь от этой напряжённой в мире обстановки, приходят и арестовывают тех, кто вредит нашему спокойствию. На деньги иностранного капитала. Шпионов, то есть. Ну — так это же шпионов арестовывают, вредителей, а я какой вредитель? Я всегда и за власть нашу Советскую статейки писал, и тосты на каждом торжестве произносил за здоровье Вождя. Нигде, даже в душе не допускал сомнений, что наш Вождь — лучше всех, умнее и добрее. И кто, если не он?.. Лицо у меня было разбито, руки велели сложить за спиной, толкнули к выходу. Недоразумение, конечно. Других, да, за дело, а со мной недоразумение. — Катя, кричу я, — это недоразумение, я скоро вернусь! Пока что я скоро вышел. Меня один из органов пнул в спину ногой так, что по лестнице я скатился, задевая ступеньки лицом, руками, коленями. Вставать не хотелось. На лестничной площадке меня стали бить. Как мне потом пояснил следователь — за то, что я не повиновался органам. И даже — оказывал им сопротивление. К чёрной машине, что стояла в сумерках у подъезда, меня уже тащили волоком… Что-то они не стали откладывать дело в долгий ящик. Сразу на улицу Ленина, в подвал. Полумрак. Посредине стол с настольной лампой. Тяжёлый запах, как в убойном цехе. Только не навозом — человечьим калом припахивает. Серые стены из побеленного кирпича. Вдоль, как во всяком подвале — трубы водопровода, канализации. Условия для работы чекистов не из лёгких. Наверное, им после смены полагается молоко. За столом уже сидел молодой мужчина в очёчках, что-то записывал в большой журнал. Кожаные органы меня перед ним посадили на железный табурет и вышли. Так это, видимо, происходит со всеми. Но я-то невиновный! И мужчина этот, интеллигентный на вид, он разберётся, что к чему. Ещё успею к утру чайку попить с домашними. Не успел. Уже через час беседы с молодым человеком я сознался, что хотел убить нашего секретаря обкома. А вообще вынашивал планы покушения и на самого Вождя. Молодой человек оказался очень раздражительным, нервным. Он надел на руки специальные рукавички, чтобы косточки себе не повредить, и стал меня бить по всем местам. Когда я упал с табуреточки, он бил меня уже сапогами. Пинал по всему грязному, скользкому полу подвала. Конечно, я хотел убить секретаря обкома. И деньги получал от одного из иностранных государств. И был в составе разветвлённой шпионской сети. Я сразу держался, а потом стал во всём сознаваться и всё быстрее и быстрее. Только бы он перестал, только бы это всё скорее кончилось! — С тобой вместе на товарища Сталина собирались покушаться Воробьёв, Антипкин, Кисловатов, Молдабеков, Знакован!..

Шёл длинный список и моих друзей, знакомых, и людей, которых я не знал совсем. Тут я взялся опять терпеть. Под фамилиями подписываться не хотел. Шпион — да. Хотел убить товарища Ливенцова, товарища Сталина и Папу римского — да. А друзья мои и все эти незнакомые товарищи совсем тут не при чём. Молодой человек устал. Рукавички все об меня в кровь испачкал. На гимнастёрку тоже попало. Во мне где-то килограммов восемьдесят пять. Попробуй, погоняй такой мячик ногами по подвалу! Лица у меня уже не было. Нос, уши, наверное, сломаны. И с рёбрами тоже, наверное, поломки. Глаза кровью залиты, всё расплывается. Боль в голове и по всему телу страшная. Но ещё на что-то надеюсь, за что-то цепляюсь — под фамилиями не подписываюсь. Да и чекисту не сладко. Дышит тяжело. Рукавички скинул, пошёл к сейфу, бутылку водки достал, стакан. Не отходя от сейфа, налил стакан доверху и выпил крупными глотками. Потом позвал тюремщиков, чтобы отволокли меня в камеру. Тесная комната с теми же, кирпичными, стенами. Железная кровать с досками вместо матраца. Доски в бурых пятнах. Теперь к ним прибавятся ещё и мои. Что будет дальше? Был бы я какой Монте-Кристо — я бы, лет за тридцать, расковырял кирпичную кладку и выбрался бы отсюда. Но тут не сажают пожизненно. Тут, как мне подсказывает внутренний голос, пожизненный срок исчисляется от одного дня до нескольких. Времени хватит только пару раз об эту кирпичную стену головой стукнуться. Даже, когда всё тело болит, нельзя остановить в голове мысли, нельзя перестать думать. И вот думал я… Что, наверное, не все, кого вокруг меня на протяжении последних лет куда-то безвозвратно забирали — не все, наверное, были врагами и шпионами. Пока их забирали, чувствовалась даже какая-то солидарность с государством, которое так беспокоится за мою и свою безопасность. Когда бьют не тебя, режут не тебя, насилуют не тебя, многое можно объяснить в пользу исполнителя. Оправдать. Изнасиловали? — Сама приставала!.. Зарезали? — А что он не дал закурить!.. Это по мелочи. А, если, к примеру, покушаются на Самое Святое?.. И тут с ними, конечно, нужно по всей строгости. И я, вместе со всеми, внутренне даже одобрял все строгости. И, когда в тюрьму, и — когда приговаривали к высшей мере. Уже у нас в редакции почти полностью состав поменялся, а я себе твердил, что — вот ведь, как я их, всех этих шпионов и вредителей вокруг себя не замечал? Почему не сигнализировал? И — молодцы органы! Чётко сработали! Чтобы понять горе, боль какого-то другого человека, нужно побывать в его шкуре. Если не можешь поверить, почувствовать так, со стороны. И получается, что наши чувства чужой боли, сострадания притупились настолько, что понимать чужую боль мы способны только тогда, когда что-то подобное совершится с нами. Понимание и сочувствие пробуждается только тогда, когда нас самих изнасилуют, пырнут ножом… Но потом нельзя отмотать плёнку обратно. И вот теперь я тоже здесь, в подвале на улице Ленина. И меня бьют, увечат. И я не знаю, за что. И что им вообще от меня нужно, какой в этом смысл? И что это за организация, что вот так последовательно, планомерно, забирает по ночам обычных, мирных, граждан. Потом кромсают их на куски в подвалах?.. И — какая у них жизнь? Я думал о молодом человеке, который избивал меня ногами. Наверное, у него есть семья, дети. Друзья. Приходит он после работы, усталый. Руки болят, ноги болят. Но, скорее всего, настроение хорошее. Потому что смену отработал славненько. Обвиняемого допросил. Он во всём сознался. Поэтому можно прийти домой, расслабиться. Поиграть с детьми. И руками, которые уже отмыты от крови и уже ею не пахнут, погладить сына или дочку по голове. Потом в кровати грудь жены.