Татьяна Белкина - Всё хорошо!

— Я отель ищу недостроенный, вот тут на карте.

— Так это ж ты уже давно прошел. Я тебе покажу. Ты с Москвы?

— Точно.

— У вас там много танков, в Москве. Ты танки видел?

— Ну, видел на параде, когда еще в школе учился. Потом не видел, в армии не служил.

— А я здесь ваши танки видел. На Млинской колоннаде, прямо тут танки стояли. Хорошие танки, большие. Я тоже в школе учился. Мы с уроков убегали, чтобы посмотреть. А потом они стрелять стали.

— Это в войну, что ли?

— Зачем в войну? Но можно и так сказать, в войну. Только это уже в шестьдесят восьмом было. Уже не та война, а так просто танки. Прямо на колоннаде. Там одни русские. И тогда русские, и сейчас. Но это как уж так вышло. Сейчас танков нет. Сейчас все купили русские. Отели, магазины. Тут в лесу нет русских. Тут грибы. Ну вот — такой отель ты ищешь?

Я понял, почему не нашел его раньше. Передо мной стояла недостроенная кирпичная коробка, отчаянно напоминающая заброшенные корпуса доперестроечного завода. Лес, как мог, попытался скрыть уродливый нарост — обвил зеленью, прикрыл ветками, — но восемь этажей не скроешь, и он решил просто не замечать кирпичного уродца, как не замечают ссадину или порез, пока не загноится.

— А тебе зачем? — Милош подозрительно прищурился. — Они забыли про него. Хорошо сделали, что забыли. Еще в девяносто восьмом построили и не вспоминали. Тут грибов много. А они пол-леса загородили, вон видишь, проволока ржавая? Все проволокой замотали, пройти нельзя было. Теперь хорошо. Нет ни прага, ни тына.

Чех оценивающе оглядел мой промокший костюм, позорные ботинки и покачал головой:

— Не, это не твой отель.

— Не мой, — подтвердил я со странной радостью.

— А чей?

— Не знаю. — Я снова сказал чистую правду.

— Тогда идем.

Милош обошел несуразную постройку, вышел на поляну и тихо засвистел странным клекочущим свистом.

Мне стало не по себе. Вспомнились сказки про кровожадных разбойников, голодных вепрей и злорадных великанов. Хлопья сумерек размокли в нескончаемом дожде и превратились в густой кисель, сквозь который едва пробивались зажигающиеся огни города. Стало очень тихо. Так тихо, что я боялся думать, чтобы скрипучие мысли, неповоротливо трущиеся в голове, не спугнули эту бесконечную тишину. Милош тронул меня за плечо и показал куда-то в сторону входа в круглый пристрой, видимо, намеревавшийся некогда стать рестораном. Я как мог старался сфокусировать ускользающее в сторону мокрых ботинок внимание на указанном объекте. И тут я увидел ее. Не знаю, почему я так был уверен, что это она. В зоологии я так же плох, как и во всем остальном. Но это точно была она — олениха, или лань, или косуля, но что-то необычайно женское и грациозно-доверчивое. Милош достал из кармана яблоко и пошел к ней. На миг мне показалось, что она исчезнет, но косуля (назовем ее так) отважно оставалась на месте, ожидая Милоша или яблоко. Я смотрел на удивительные, совершенные формы животного, ощущая каждой клеткой ее напряженное внимание, но не страх. В этот миг я был частью ее мира, частью этого леса, сумерек, дождя, тишины…

У меня зазвонил телефон. Косуля пропала. Натурально. Не убежала, не прыгнула, а просто растаяла в вязком мокром воздухе.

— Кто говорит?

— А вы, собственно, кого желаете услышать?

— Мне нужен некий Михаил Дубцов.

— Некий Дубцов вас слушает. Может быть, и вы сообщите мне, как к вам обращаться?

— Юрий Владимирович. Но вы, гражданин Дубцов, не умничайте, я к вам не на урок этикета записываться звоню. Завтра я буду вас ждать в десять утра у отеля «Термал». Надеюсь, у вас все готово к просмотру?

— Да, но только тут…

— Что вы мямлите? Выражайте свои мысли внятно!

— Хорошо. Никакого просмотра не будет. Отель уже продан. Всего доброго, Юрий Владимирович.

Я нажал отбой, несмотря на явное намерение собеседника пожелать мне всего наилучшего.

Я огляделся. Милош тоже исчез. Вернее, не то чтобы исчез, но передвинулся заметно вперед, к фонарю, за которым начиналась цивилизация. Он помахал рукой, указывая направление, затем помахал кепкой, прощаясь, и быстро пошел в другую сторону.

Телефон зазвонил снова.

— Ты где?

— В лесу.

— Я так и думала, что ты снова во что-то вляпался. Сам выберешься или спасателей посылать?

— Сам. Часа через три буду дома.

— Ладно. Я тебе оленью поджарку приготовлю.

IV. Пичисиего

Размышляя о нравственных правилах, нельзя не дивиться, видя, как люди в одно и то же время и уважают их, и пренебрегают ими.

Мой рейс снова отложили. Снежный циклон щедро опрокидывал тонны пушистой воды на застывшую Европу. Ружине, средней руки аэропорт, не чета Малпенсе или Хитроу, как, впрочем, и Прага — не Милан и не Лондон. Волею судеб я оказался запакованным в этом тоскливом месте без особой надежды на скорое вызволение из снежного плена. Вечерело. Я сидел в Starbucks, грея руки о тяжелую кружку, и коротал время, разглядывая таких же, как и я, пленников, бесцельно слоняющихся между магазинчиками с сувенирными куклами-марионетками и прилавками с чешским гранатом, произведенным в Гуанчжоу. Мое рассеянное внимание выхватывало из шаркающей вереницы неудачливых пассажиров кого-нибудь одного и сопровождало до границы видимости, а именно до стеклянной стены с многозначительной надписью «Global Blue», а затем, прилепившись к произвольному объекту в обратном потоке, возвращалось назад. Эта флюктуация уже порядком мне надоела, кофе остыл, и я уж совсем было решил влиться в бессмысленное броуновское движение, когда за соседним столиком разбилась чашка. Казалось бы, сущая безделица, копеечная чашка, но судьба, как правило, обходится без широких медийных кампаний и деклараций.

Я обернулся и увидел женщину. Она сидела неподвижно и молча смотрела на разбитый сосуд кофейными глазами, похожими на прохудившееся небо над Прагой, в том смысле, что и там и там норма осадков была значительно превышена.

— Разрешите угостить вас чашечкой кофе? — вдруг неожиданно спросил мой голос.

Тот же голос сказал что-то нервному от неудавшейся дремы официанту, а я тем временем разглядывал виновницу оживленной суеты, взиравшую на происходящее со странным безразличием. Это была немолодая, но еще красивая женщина лет сорока пяти или, может, более. Мне никогда не удавалось определить возраст, а уж тем более теперь, со всеми этими новыми технологиями, следы которых угадывались на ровном ухоженном лице. Темные, без очевидных следов окраски, волосы продуманно обрамляли немного кукольное круглое лицо с огромными глазами, аккуратным скромным носом и полными, идеально накрашенными губами. Подоспевший уборщик попросил ее пересесть, и после неловкой заминки она послушно поднялась и, опираясь на мою услужливую руку, беззвучно переместилась за другой столик. Всего несколько шагов: женщина покачнулась, но устояла на высоченной платформе дорогих сапог, обхвативших миниатюрные ножки, такие же миниатюрные ручки с ухоженными ногтями аккуратно перенесли рекламируемую по всей Европе сумку-папку с тисненым узором из лого Луи Виттона, а серое платье размера сорок четвертого, приобретенное явно не в сети Н&М, прошуршало многослойной юбкой. Я вдруг почувствовал необъяснимую тревогу и некоторую неловкость, как если бы заглянул в чужую спальню и увидел там нечто, не предназначенное для постороннего глаза.

В женщине этой было некоторое тревожное несоответствие, странная диспропорция, которая одновременно и притягивала, и отталкивала. Ее лицо и тело будто жили в разных временных поясах: первое подбиралось к пятидесяти, а второе не перевалило и за тридцать. Женщина молчала, я тоже. По правде сказать, я редко заговариваю с незнакомыми людьми, да и на этот раз я бы предпочел, чтобы мой голос не своевольничал, но раз уж он начал, показалось невежливым не продолжить знакомство.

Официант не спеша принес нам кофе и какую-то сладость, заказанную наугад. Я решил продолжить разговор на английском, хотя безвольные уголки губ по-славянски грустно смотрели в пол, а широкие скулы и разрез глаз вызывали в памяти строки Блока. Женщина отвечала правильными заученными фразами, глаза ее всматривались в снежное марево за окном, а прислушивалась она к чему-то происходящему внутри. В конце концов набор нейтральных фраз о погоде был исчерпан, и я решился спросить, куда она едет. Мне хотелось поговорить о России, я давно не был на родине. Но почему-то вопрос о национальности всегда оказывался весьма болезненным именно для русских. Они отвечали либо с вызовом, либо с унизительной смущенной улыбкой, либо просто врали. Я даже решил сделать это темой своей следующей сессии по национальной самооценке. Например, так: «Перенос личностных комплексов на уровень этноса». Мне очень не хотелось вывести странную собеседницу из неустойчивого состояния равновесия, и я просто спросил по-русски: