Чезаре Павезе - Прекрасное лето
В эту ночь Джиния плохо спала и одеяло казалось ей тяжелым. В голову лезли разные мысли, час от часу все более сумасбродные. Она представляла себе, как она лежит одна в закутке студии, в той самой постели, и слышит за портьерой шаги Гвидо, как она живет вместе с ним, целует его и стряпает ему. Кто знает, где он ел, когда еще не был солдатом. Потом она стала думать о том, что никогда бы не поверила, что спутается с солдатом, но что Гвидо в штатском, должно быть, очень красивый мужчина, такой светловолосый и сильный, и старалась вспомнить его голос, который она уже забыла, тогда как голос Родригеса прекрасно помнила. Чем больше она думала, тем меньше понимала, почему Амелия спуталась с Родригесом, а не с ним. Она была рада не знать, что делали вдвоем Амелия и Гвидо в то время, когда они били стаканы.
Когда зазвонил будильник, она уже не спала, а, нежась в постели, думала о всякой всячине. Рассвело, и она пожалела о том, что наступила зима и нельзя больше любоваться прекрасными красками, которые исходят от солнца. Интересно, думал ли об этом Гвидо, ведь он говорил, что краски – это все. «Какая красота», – сказала про себя Джиния и встала.
IX
На следующий день в обед Амелия зашла к Джинии домой, но, так как с ней за столом сидел Северино, они только поболтали о том, о сем. Когда они вышли на улицу, Амелия сказала, что утром была у одной художницы, которая нанимает ее. Почему бы и Джинии не пойти к ней? Эта ненормальная хотела написать картину с двух обнявшихся женщин, и, таким образом, они могли бы позировать вместе.
– Почему бы ей не рисовать саму себя, глядя в зеркало? – ответила Джиния.
– Что ж, по-твоему, голой ей, что ли, рисовать? – со смехом сказала Амелия.
Джиния ответила, что не может уходить из ателье, когда ей вздумается.
– Но ведь она будет платить нам, понимаешь? – сказала Амелия. – С такой картиной работы много, так что это надолго. А если ты не пойдешь, она не возьмет и меня.
– Что же, ей мало одной натурщицы?
– Пойми, ей нужно нарисовать двух борющихся женщин. Поэтому и требуются две натурщицы. Это большая картина. Нам надо только стоять в такой позе, как будто мы танцуем.
– Я не хочу позировать, – сказала Джиния.
– Чего ты боишься? Ведь это же женщина.
– Не хочу, и все.
Они спорили, пока не подошли к остановке трамвая, и Амелия уже начала злиться. Не глядя на Джинию, она спросила, уж не воображает ли та, что у нее под одеждой что-то такое, что надо беречь, как святыню. Джиния не отвечала. Но когда Амелия сказала, что ради Бородача она, Джиния, согласилась бы раздеться, она рассмеялась ей в лицо. Они расстались очень холодно, и было ясно: Амелия ей этого не простит. Но Джиния, которая сперва только пожала плечами, потом вдруг испугалась, что Амелия поднимет ее на смех при Гвидо и Родригесе и, чего доброго, Гвидо тоже посмеется над ней. «Вот ему я стала бы позировать, если бы он захотел», – думала она. Но она прекрасно знала, что Амелия сложена лучше и что любой художник предпочтет ее. Амелия была больше похожа на зрелую женщину.
Под вечер она зашла в студию, чтобы опередить Амелию. Гвидо сказал ей, что всегда бывает там в это время. Но дверь была заперта. Джинии пришло в голову, что Гвидо в кафе вместе с Родригесом и Амелией. Она пошла туда, но, заглянув в витрину, увидела только Амелию, которая сидела, подперев кулаком голову, и курила. «Бедняжка», – подумала Джиния, возвращаясь домой.
Прогуливаясь после ужина, она увидела с улицы, что окно студии освещено, и, обрадовавшись, взбежала наверх; но Гвидо там не было. Ей открыл Родригес и, пригласив ее войти, извинился за то, что будет есть в ее присутствии – уж очень он проголодался. Ел он колбасу прямо с бумаги, стоя перед столом при том же угнетающем свете, которым студия была освещена в тот раз, когда она впервые пришла сюда. Ел, как мальчишка, откусывая от целой булки, и, если бы не его смуглое лицо и не фальшивые глаза, Джиния, может быть, и пошутила бы по этому поводу. Он и ей предложил закусить, но она только спросила про Гвидо.
– Раз он не пришел, значит, он в наряде и ему приходится оставаться в казарме, – сказал Родригес.
«Тогда я пойду», – подумала Джиния, но не решилась сказать это вслух, потому что Родригес, уставившийся на нее, понял бы, что она пришла только для того, чтобы повидать Гвидо. Не зная, как быть, она обвела глазами комнату, казавшуюся при этом свете донельзя убогой, оглядела валявшиеся на полу бумажки и окурки и спросила Родригеса, не ждет ли он кого-нибудь.
– Да, жду, – сказал Родригес, перестав жевать.
Но и тут Джиния не нашла в себе силы уйти. Она спросила, не видел ли он Амелии.
– Вы только и делаете, что бегаете друг за другом, – сказал Родригес, глядя на нее. – Почему бы это? Ведь вы обе женщины.
– Почему? – переспросила Джиния.
– Да, почему? – ухмыляясь, сказал Родригес– Уж вы-то должны это знать. Интуитивно чувствовать. Ведь женщинам свойственна интуиция, правда?
Джиния с минуту помешкала и спросила:
– Амелия искала меня?
– Что там искала, – сказал Родригес. – Она сохнет по тебе.
Портьера в глубине комнаты раздвинулась, и из-за нее вышла Амелия. Она бросилась на Родригеса, а тот, оторвав зубами кусок булки, обежал вокруг стола, как будто они играли в догонялки. Амелия была без шляпы и казалась взбешенной, но посреди комнаты остановилась и стала смеяться. Однако у нее это плохо получалось.
– Мы не знали, что это ты, – сказал она.
– А, вы ужинали, – сухо сказала Джиния.
– У нас маленький интимный ужин, – сказал Родригес. – Но оттого, что нас трое, он будет еще интимнее.
– Ты искала Гвидо? – спросила Амелия.
– Я зашла на минутку, но меня ждет Роза. Уже поздно. Амелия крикнула ей:
– Постой, дуреха! Но Джиния сказала:
– Я не дуреха. – И сбежала вниз по лестнице.
Она уже завернула за угол, когда услышала позади дробный стук каблуков: кто-то бежал за ней. Это была Амелия, без шляпы.
– Почему ты уходишь? Неужели ты поверила Родригесу? Джиния, не останавливаясь, сказала:
– Оставь меня в покое.
Много дней при воспоминании об этом у нее колотилось сердце, как будто она еще убегала из студии. Когда она думала об Амелии и Родригесе, у нее сжимались кулаки. О Гвидо она даже не осмеливалась думать и не знала, как увидеться с ним. Она была уверена, что потеряла и его.
Наконец она сказала себе: «Я просто дурочка, почему я вечно за кем-то бегаю? Я еще не научилась быть одной. Кто захочет меня видеть, сам придет ко мне».
С этого дня она успокоилась и думала о Гвидо без волнения и стала обращать больше внимания на Северино, который подчас удивлял ее: когда ему что-нибудь говорили, он, прежде чем ответить, смотрел в землю и никогда не поддакивал тому, кто говорил, а все больше отмалчивался. Но вообще-то он был совсем не глуп, хоть и мужчина. А вот она до сих пор вела себя, как Роза. Немудрено, что с ней и обращались, как с Розой.
Она больше никого не искала, не ходила в кино и в танцзал, а довольствовалась тем, что одна слонялась по улицам и иногда добиралась до центра. Стоял ноябрь, было холодно, и в иные вечера она садилась на трамвай, сходила у пассажа и, немного побродив, возвращалась домой. Она все надеялась встретить Гвидо и всем солдатам мимоходом заглядывала в лицо. Как-то раз она – только так, посмотреть – с бьющимся сердцем подошла к кафе Амелии. Там было много народу, но Амелии не было.
Дни тянулись медленно, но из-за холода легче было усидеть дома, и в это унылое время Джиния думала, что такого лета, как прошлое, ей уже никогда не видать. «Теперь я другая женщина, – думала она, – просто не верится, что я была тогда такая шальная. Мне это чудом сошло с рук». Ей казалось невероятным, что в будущем году опять наступит лето. И она уже представляла себе, как она теплым вечером идет по бульварам, одна, с покрасневшими от слез глазами, и ходит так изо дня в день, из дому на работу, с работы домой, точно тридцатилетняя старая дева. Хуже всего было то, что ей больше не доставляло удовольствия полежать полчасика в темноте. И, даже возясь на кухне, ока думала о студии и подолгу стояла без дела, глядя в одну точку.
Потом она отдала себе отчет в том, что провела так не больше двух недель. Выходя из ателье, она всякий раз надеялась, что у подъезда ее кто-нибудь поджидает, и оттого, что этого не случалось, она испытывала такое чувство, будто день потерян и она живет уже завтрашним, послезавтрашним днем и все ждет чего-то такого, что никогда не происходит. «Мне еще нет семнадцати, – утешала она себя, – у меня еще много времени впереди». Но она никак не могла понять, почему Амелия, бежавшая за ней по улице без шляпы, больше не показывается. Может быть, она только боялась, что Джиния станет всем рассказывать про нее.
Однажды под вечер синьора Биче позвала ее к телефону. «Тебя просит какая-то женщина с мужским голосом», – сказала она. Это была Амелия.
– Послушай, Джиния, соври там, что Северино болен, и приходи к нам. Тут и Гвидо. Поужинаем вместе.
