Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!
— Вот, вот. Как у старых мастеров.
— Тогда нужны тонкие кисти, лаки…
— Увольнение дам, все будет по уставу. Накладные расходы оплатим, щас дам команду, — он вышел и через пятнадцать минут вернулся, всучил мне увольнительную, деньги и вдруг заговорил неторопливо, растягивая слова:
— Но моя жена это… не хочет раздеваться. Ты ее мысленно разденешь, ясно?
— Так точно, — отчеканил я, испытывая жгучий интерес к предстоящей работе — давно хотел поработать в манере старых мастеров.
— Как все закупишь, поедем ко мне, — продолжал замполит, любуясь своими гортанными перекатами (по слухам, жены офицеров в клубе балдели от его голоса, а некоторые падали в обморок). — Поедем ко мне, чтоб ты, как художник, помог расставить мебель. А ты приглядывайся к моей жене, ясно? И все будет в норме, без цейкнота.
Женой замполита оказалась исполинская блондинка с необъятными формами — в ней было больше двух метров, ее звали Багира. Она выглядела лет на тридцать и имела четырех детей. Пока мы с замполитом как бы «расставляли» мебель, громадина Багира вздымалась за нашими спинами и боковым зрением я видел ее большие колышущиеся груди (почему-то сразу вспомнился Дюма — «бойтесь блондинок!»).
Замполит относился к жене коленопреклоненно, называл «Багочка» — что слышалось «Бабочкой» и воспринималось как насмешка. Но, жена замполита, я это заметил точно, на мужа даже не смотрела и отвечала ему односложно, безразлично — с ее лица не сходила печаль, длинною во все тридцать лет. По слухам, в клубе жена замполита расточала многообещающие улыбки, но офицеры не отваживались за ней ухаживать, побаивались Тыкву — он был ревнив до чертиков.
Я сразу усек конструкцию Багиры и сказал замполиту:
— Нужно еще увольнение. Надо посмотреть мастеров в городском музее, надо обратиться к их опыту, прочувствовать стиль, складки одежды, локоны. Творчество — это учеба, которая длится всю жизнь.
Замполит не понял моих слов, но согласно кивнул.
— Будет! Но учти, я в цейкноте.
Когда я изучил на картинах мастеров складки одежды, локоны, тени, замполит принес фото жены в купальнике и лет на десять моложе.
— Вот, — сказал. — Напиши это… райские кущи, ручей, а она чтоб была русалкой… Хвост по бедра в воде. И груди сделай побольше.
— Куда уж больше? — опрометчиво бросил я.
— Сделай, сделай! — нахмурился замполит. — Так надо.
Над портретом я работал долго; изобразил Багиру томной русалкой, которая лениво, и потому особенно зажигательно, потягивалась в воде. Она нежилась в чистом, прозрачном ручье, среди изысканных душистых трав вперемешку с цветами. Это была филигранная работа и по отзывам лейтенантов, которые заходили в мастерскую ежедневно и ахали, причмокивали, перемигивались, в ней я достиг божественной высоты и глубины одновременно.
Сам замполит не приходил, но при встрече возбужденно спрашивал:
— Как, скоро сделаешь?
Закончив портрет, я почувствовал себя вдрызг измочаленным; принес ключи от мастерской замполиту и сказал:
— Идите, забирайте. А я цейктноте — спешу в казарму, ждать звонка командира. День рождения жены его брата. Надо писать ее портрет.
Какой-то сигнал вроде нового заказа был, но очень туманный сигнал, как собственно и тот день — весенний, дождливый, туманный. И туман почему-то был плотный, ядовито-желтый. Впрочем, может мне это казалось — я слишком устал, и хотел отбрыкаться от лишних вопросов замполита.
По пути в казарму, я встретил сержанта Подцветова. Он обнял меня ручищами-рычагами.
— Пойдем-ка ко мне в каптерку. Я твой должник за портрет акварелью. Ты неплохо меня изобразил, но надо было со штангой или гирей, чтоб чувствовалась моя душа. Ты как относишься к гиревому спорту?
С Подцветовым мы раздавили бутылку самогона и легли спать, и мгновенно отключились — известное дело, под монотонный шум дождя особенно крепко спится… Нас разбудил дикий грохот в дверь.
— Тыква! — вскочил Подцветов. — Сейчас, ненормальный, устроит погром!
Я тоже вскочил, предчувствуя какую-то расправу.
— Что ты наделал?! — взревел замполит, распахнув дверь и уставившись на меня. — Что ты наделал?!
— Что? — еле выдохнул я.
— Что ты сделал со мной?! Цейкнот! — он уронил голову. — Я второй раз в жену… влюбился! — он круто развернулся и, хлопнув дверью, выбежал из каптерки.
— Бредятина! — закатил глаза Подцветов, а я почему-то подумал: «Сегодня замполит устроит варфоломеевскую ночь всей части». Потом представил, как он, пока его жена спит, оборудует угол в комнате: поставит вокруг портрета какие-нибудь кудлатые цветы в горшках и, затаившись, будет ждать пробуждения своей гигантской благоверной; как она с первыми лучами солнца (дождь уже стих и туман рассеялся) лениво взглянет на портрет… — что будет дальше представить не успел, так как снова отключился.
Достойно внимания дальнейшее. Через несколько дней замполит пришел в мастерскую и сказал:
— Портрет обмоем когда демобилизуешься, а пока… ответственное задание. Подходит юбилей наших вооруженный сил. Надо отделать комнату исторической славы и потолок расписать. Нарисовать все: от тачанок до ракет. Полагаю, тебе пять дней хватит, а дальше — цейкнот.
— Что-о?! — я содрогнулся точно от удара. — Да, ведь надо строить леса, смывать побелку, грунтовать! Вы это берете в расчет?! Вы — профан, ничего в этом не понимаете! Надо делать эскизы на картоне, которые должны утверждать командир и… вы, — я польстил ему, увидев, что его глаза вылезли наружу от ярости; он явно растерялся от моего натиска, но быстро пришел в себя:
— Как разговариваешь?! Смирно! Я сгною тебя в линейных войсках! И отправлю письмо директору твоего училища, чему они там учат?! Что за попустительство, если за пять дней художник не может… Тебе не отвертеться, так и знай!
— Письмо перешлют в Министерство обороны, — стараясь быть спокойным, заявил я. — И вам не поздоровится…
Несколько секунд замполит осмысливал мои слова, потом кинул примирительным тоном:
— Ладно! Две недели срока на историческую комнату! — и вышел с проклятиями.
Разумеется, я корячился под потолком целый месяц. Заходили солдаты, офицеры; последние приводили жен, детей; посетители подбадривали меня, скрашивали мое одиночество.
Когда я, наконец, разделался с потолком, замполиту втемяшилась в голову новая идея — сделать некий витраж — установить посреди комнаты звезду из плексигласа с подсветкой, а на оконечностях звезды приклеить фотографии всех командиров части. «Начинается новая полоса идиотизма, — заключил я про себя. — Впрочем, меня это уже не касается, это будут делать электрики».
— Представляешь?! — делился со мной замполит. — В темноте звезда светится, а я читаю приказ главнокомандующего о создании наших трубных войск! Цейкнот, да и только!
Юбилей вооруженных сил отмечали пышно, как никогда. Парад закатили часа на полтора, палили холостыми снарядами из орудий, потом начальство осматривало плац. На окраине плаца протекала не ахти какая речка и там, в камышах, притаились два солдата в лодке — как бы рыболовы с богатым уловом (рыбу заранее купили на рынке). По замыслу Тыквы в нужный момент солдатам давали отмашку, они подплывали к берегу и, как бы невзначай, шли навстречу начальству и, разумеется, преподносили дар высоким гостям.
После обильного застолья, начальство осматривало комнату исторической славы.
— Хорошие у вас художники, — поразился представитель штаба округа, рассматривая потолок.
— Есть один мастер своего дела, — гордо заявил полковник Мышкин, имея в виду меня. — Он и портреты хорошо выполняет. Портреты жен офицеров.
— Надо бы его в штаб забрать, — с намеком произнес представитель. — У нас тоже работы полно и мы тоже женатые… У меня лично к художникам любовь без границ.
На следующий день Мышкин издал приказ о моем переводе в штаб округа. Таким образом, до конца службы работой я был обеспечен, и, понятно, рассказывать об армии больше нечего.
Чердаки и подвалы
В Москве я выглядел неприкаянным дремучим провинциалом; ходил по улицам и смотрел на все разинув рот. Поражало шумное многолюдье, просторные станции метро, фонтаны в скверах, музеи, мосты, но больше всего — художественные выставки, где можно было совершить настоящее эстетическое путешествие. Я догадывался, что в столице полно художников, но не думал, что их — пруд пруди; были даже целые дома, где жили одни художники. Вообразить многоэтажный дом, полный художников, я никак не мог!
Естественно, конкурс в институте Кинематографии, куда я поступал, демобилизовавшись из армии, был пятнадцать человек на место. Экзамены на режиссерский факультет я сдал вполне прилично (в моей громоздкой композиции угадывалось величие замысла, богатство идей), набрал проходные баллы, но этого оказалось недостаточно. Зачислили имеющих направления от республик и «позвоночников» — сыновей известных деятелей кино, которые шли «по звонку». «Диких», вроде меня, не приняли ни одного. Понятно, у многих это вызвало бурное возмущение (кое у кого и омерзение) — в вестибюле, где оглашались списки, поднялся огненный шторм.
