Дитмар Дат - Погода массового поражения
«у него хорошие манеры, и он старается, он не говорит, если его не спросят, сдержанный, лаконичный, говорит «спасибо» и «пожалуйста», кто еще сегодня так делает?»
«манеры, о да! можно подумать, он тебе самой не противен, этот милый ральф. но признать это, мадам-всем-фору-дам? что-о вы! всегда только на мораль давить будем, это то самое лживое, то самое левое, это все ваше, это у вас в семье, твой дедушка, ну и отец твой тоже в сдпг[25]…»
«тоже» слово что надо, если бы Константин знал, в какой контекст она его вписывает, он бы поручил мне подлить ей синильной кислоты в пиво.
«в любом случае была бы тебе признательна», если уж она так хочет, чтоб я казалась ей моралисткой, так я ей это с удовольствием устрою, «если ты помолчишь, когда он сядет в машину».
«я только хочу сказать, что ты не ради ральфа сегодня так расфуфырилась».
«расфуфырилась? рас?., а у кого это, извините, волосы, будто она с розеткой взасос лизалась, и накладные ресницы, и пудра с блеском на скулах и декольте?» так и есть: на мне лишь немного увлажняющей помады и подводка для глаз; если это называется расфуфырилась, то я — пэрис хилтон.
«рубашка, клаша. я тя умоляю! брюки в обтяжку, да и эта рубашка, под черным жакетом, это ж мегапошло». «рубашка томаса. а брюки просто очень теплые, куртка тоже, вот и все».
«а сережки а-ля нефертити, тоже теплые?»
«да хватит тебе!»
«декадетство эти твои сережки», о нет, вот уже где-то полгода, как она, написав реферат по оскару уайлду, все пытается убедить меня, что не умеет правильно произносить слово «декадентство», потому что перед всем классом ляпнула тогда «декадетство», а мне было за нее ой как неловко — может, мне, г оворит она, надо было закрыть лицо волосами, опустить голову и под парту залезть, — поэтому она теперь постоянно это слово твердит, обо всем что угодно везде одно «декадетство», начиная с педофилов, выдающих себя в интернете за молоденьких девочек, и кончая моими, видимо, пробуждающими египтологические ассоциации сережками из ссконд-хенда.
«да пошла ты, штефани».
мы не первые у господина йоханнеса германа, он даже дверь нам не открывает, он, собственно говоря, занят пуншем, вместо этого нас впускает его сомнительная подружка ангелика — имя, конечно, очень подходит, ангелочек, нашему исусоподобному чуваку, она тут же заговаривает о «йоханнесе», типа хочет сказать: он мой.
ян-1, лошарик, михи, гансик, доро, ясмин, сильвия уже там, мария, карин и ян-2 подтягиваются, пока мы снимаем куртки, ботинки и садимся на полу в зале, там валяется пара подушек да свернутых одеял, телевизор почти такой же большой, как у Константина, домашний кинотеатр типа.
ангелика совершает грубую, для большинства из нас дико ржачную ошибку, которую мы не исправляем: она выбирает не кого-то, а именно ральфа, чтобы начать разговор, «и что же вы сейчас проходите у йоханнеса?» любезно спрашивает она. ральф как ни в чем не бывало: «инглиш», штефани визжит как ошпаренная, я обнимаю ее и говорю, чтобы смягчить ситуацию: «утихомирься, алкоголь еще только будет».
«он там вино из воды делает?» вопрошает ян-2, наш дежурный атеист, с которым герман однажды битых два часа спорил об англиканской (ага!) церкви, нам тогда можно было смело домой топать, плоская шутка не находит отклика, вместо этого образуются первые мини-группки.
каким-то образом я оказываюсь перед книжной полкой и перед ангеликой, которая начинает меня прощупывать: «ты дочка михаэля старика, да?» «и внучка Константина старика, да», отвечаю я из жуткой вредности. выражение ее лица вызывает сочувствие; прямо видно, как у нее в голове ворочается мысль, знает ли она его, этого Константина старика, как и моего отца, который ей, безусловно, знаком по этой гадкой газетенке, и в неловком ли она теперь положении, и так далее, какая лапочка, прямо как толстый теплый норвежский свитер, а я-то думала, такие бывают только в комедиях и рассказах Константина о брокдорфе, виле, мутлангене, шварцвальдхофе, штартбан весте, всех этих злых ужасных
прежде чем мы успеваем перейти на колкости или шутки, появляется хозяин дома с миской в руках; всем привет, брак в кане галилейской, он откалывает шуточки, девочки млеют, мальчики благоговейно гогочут, ангелика раздает дорогие бокалы, потом он заговаривает о фильме: «я впервые посмотрел его, когда мне было девятнадцать, как вам сейчас, но он старше меня, он 1961-го…» «черно-белый, что ли?» пытается важничать ян-2; взгляд, которым его удостаивает доро, испепеляющ.
«я больше ничего не скажу, разве только, что это христианская аллегория, но вы это и так знали, поэтому не побивайте меня камнями, мы говорили об аллегории как литературной форме, и помните, о „рождественской песни“ диккенса, и вот я подумал, это стало бы неплохим окончанием года», из чьих-нибудь чужих уст это прозвучало бы невероятно лицемерно, но у него при этом такое выражение лица, такое спокойное и ясное, что кажется, он просто не способен сказать глупость.
фильм рассказывает о детях в английской деревне; они наполовину сироты, мать умерла — остались две сестры и братик, особенно очарователен младшенький, такой серьезный и скромный, начинается с того, что дети вытаскивают из реки тонущих котят, по пути домой они встречают женщину из армии спасения, которая толкает речи о любви к ближнему, и парень пытается убедить ее в том, чтобы она позаботилась о котятах.
на что она ему фальшиво так: «jesus will take care of it»[26], если только мальчик будет благочестив и начнет молиться.
малыш принимает совет всерьез и как великое откровение повторяет его перед сестрами в сарае, где они прячут котят, тогда кэти, старшая, говорит, что об иисусе он может смело забыть, поскольку тот умер, остальные тут же признают это тяжелым богохульством; да и кэти сама сожалеет о своих
зернистость кадра по-сельски крупна, такая муть настоящая грязь деревни и как раз никакой прилизанности мистера спилберга, и эти закрытые лица взрослых, узнаешь все это как лично пережитый кошмар заточения в таком мировом тупике, что фильм практически пользуется языком экстремальной безнадеги, чтобы донести высказывание о совершенно других взглядах на
посмотреть на котят, а там мужик в соломе, он просыпается, видит ребенка, который спрашивает его: «who are you?»[27] от испуга и ругается: «jesus Christ!»[28] мужик похож, и в этом вся суть, на христа из детских книжек, и так как он сам это произнес, то кэти принимает его за спасителя, когда на самом деле это убийца, скрывающийся от полиции, но кэти и ее сестра, с которой она вскоре делится тайной, приносят ему хлеб и вино, ведь они из библии знают, что он это любит.
рождаются в хлеву, три ребенка = три волхва и странно светящаяся изнутри
поначалу девочки хотят скрыть от брата, кто лежит в сарае, брат что-то замечает, он ругается: «you rotten cows!»[29] и конечно выясняет, в чем там дело, преступник от всех подарочков и набожной заботы, которую он получает от малышей, сначала в полукоме, затем, обретая силы, отчасти сбит с толку, отчасти успокоен, отчасти озлоблен, хлеб и вино? ему бы лучше сигарет, история смешная, вместе с тем печальная, благодаря тому, что в него верят дети, беглец исправляется против собственной воли, мало-помалу к общине примыкают и другие маленькие апостолы, мальчики и девочки, кольцо полиции все сужается вокруг их укрытия… фильм действительно, как и обещал наш хозяин дома, чертовски хорош; даже ян-2 через полчаса уже не травит шуток, мы все сидим тише воды ниже травы, затаив дыхание, сердце кровью обливается от переживаний за парня, что немного смахивает на рассела кроу, и за детишек.
почему они ему, собственно говоря, помогают, спрашивает псевдоиисус.
«because we love you»[30], говорит кэти, и тут вдруг теплая рука штефани оказывается на моем колене, так, что я невольно поворачиваю к ней голову и пшикаю: «что такое, чего тебе?»
«всё в порядке, клавдия?» — почему вдруг не клаша? она смотрит мне прямо в лицо, с каким-то беспокойством, сочувствием, только тут я замечаю, что нос у меня забит и горячие слезы текут по щекам, что я реву как тюлень из-за этого прекрасного, ужасного фильма, из-за этих бедных детей, этой кошмарной ситуации, ведь все должно наладиться, все наладится, прорвется,
разоблачили
раскрыли
рас
«клавдия?» спрашивает теперь и хозяин дома, я встаю, потому что уже нестерпимо, отворачиваюсь и лечу в туалет, я еще слышу, как штефани просит нажать на паузу, закрываю дверь и начинаю по-настоящему выть, сгибаюсь пополам перед раковиной, держусь руками, слепая от слез, за ее край, сама не своя, ничего не могу поделать, все только и хочет наружу литься горевать причитать без просвета без помощи
немного погодя уже лучше, я хватаю ртом воздух, грудь равномерно поднимается и опускается, отматываю три метра туалетной бумаги, вытираю глаза, в дверь стучат, мой голос звучит как у тяжелораненой, когда я говорю: «да?»
