Алексей Беляков - Пепел и песок
Но после первой же кружки чувствую себя императором.
Городок сильно измельчал за минувшую эпоху. Пока я сдавал экзамены.
— Тебе интересно мое доказательство? — Карамзин отодвигает пустую кружку и кладет тетрадь на стол.
— Давай потом, а? Я очень устал.
— Пойдем на диван фон Люгнера, там расскажу тебе все.
— Я устал. Меня бабушка ждет.
— Бабушка? А я теперь компьютер полюбил, который отец мне привез. Я быстро его изучил.
— И что?
— Я думаю — в исторической перспективе можно сделать программу, которая будет сюжеты делать сама.
— Слушай, Карамзин! Какие сюжеты? Ты даже не поздравил меня с тем, что я поступил в МГУ!
— А какие у тебя еще варианты были? Теперь ты начнешь менять историю, как я велел тебе четыре года назад. Ты помнишь об этом? 13 февраля в 19 часов 36 минут.
Я очень хочу ударить Карамзина по губам пивной кружкой — чтоб она треснула и сквозь стеклянные трещины проступила бы кровь. Но он смотрит на меня глазами утопленника и не собирается всплывать.
— Карамзин! Я. Поступил. В. МГУ!
— Что кричишь ты? Я не видел таким тебя никогда.
— И не увидишь больше вообще. Не увидишь.
Из-под стола я беру чемодан (сосед одолжил для Москвы, в нем он хранил пустоты юности) и быстро шагаю к выходу. Кружки звенят от походки моей.
— Пусть Требьенов тебя поздравит, — говорит вслед Карамзин.
У стальных дверей я встречаюсь с четырьмя парнями. Двоих я знаю — это Перун и Ярило. Их теперь называют модным словом бандиты. Но они расступаются предо мной и чемоданом, чуют, гады, московскую мощь.
— О, наш хроник! — приветствуют Перун и Ярило Карамзина. — Ну че, в преф научишь уже?
— Нет, вы тупые, и времени нету на вас.
Я не жду продолжения. Знаю, что бить Карамзина не станут. Но если бы сейчас мне знать, что через месяц он сам покончит с собой на диване фон Люгнера, запив квасом большую горсть заветных таблеток, — то задержался б. Наверное.
В сценариях всегда настоящее время. Гоню, дышу. Брею, стелю. Умираю. Хиштербе. Потому что сценарист создает имитацию кадра, словесную плазму движенья. У сценариста нет прошлого, у сценариста нет будущего. Он живет между двумя ударами сердца. Если придерживаться сомнительной гипотезы, что у сценариста есть сердце.
23
Я стою у окна, уничтожая взглядом пирамиду Университета. Я жду Катуар. Три дня назад она ушла, не дав начаться рассвету. Я умолял оставить номер телефона.
— У меня его просто нет. — смеялась Катуар, ломаным жестом застегивая на спине молнию красного платья. — Нет номера, нет телефона.
Буква «А» на ее плече кривилась. Я закручивал на своем мокром затылке чахлую прядь и до боли тянул.
— Тогда адрес. Ты не можешь уйти просто так.
— Могу. Что ты со мной сделаешь? Я не героиня твоего сценария и неподвластна твоим разрушительным силам. И перестань дергать волосы, это дурацкая привычка.
— Я всегда так делаю, когда ничего не могу поделать. Катуар, дай адрес, пожалуйста!
— Марк, я же могу назвать любой. Улица Строителей, дом двадцать пять. И что ты будешь делать, когда обнаружишь по этому адресу совсем другую девушку?
Третий день я стою у окна. Звонит Роза в надежде накормить меня сыром, я проклинаю ее.
Бенки, что теперь будет со мною? Поезжай, отыщи Катуар, привези на своем старом седле, скрипя победною цепью. Бенки, очнись, я к тебе взываю, на кого еще мне надеяться в этом безвоздушном пространстве? У меня остается лишь одна надежда, она таится в ванной, в высоком стакане. Зубная щетка цвета майской травы. Ее купила Катуар в соседнем универмаге («Не твоими же мне чистить зубы!»). Только за эту щетку я теперь и держусь, Бенки, лишь она позволяет мне верить, что Катуар вернется. И уткнется дантовским носом в мое плечо и скажет… Что скажет? Я совсем не могу сочинить продолженья, не могу сложить самый скудный диалог, из моих бледных вен откачали все соки. Тряпичный Лягарп, и тот живее меня — сверкает пуговичными глазами, дышит ровно, как в детстве, под одеялом. Бенки, что мне делать? Как продолжить сюжет хотя б на секунду вперед?
Звонит телефон. Не глядя на номер, кричу:
— Я здесь! Я слушаю!
— Ну что, пишешь? — В холодной трубке чмокает Йорген.
— Да пошел ты!
— Марк, что за грубости, ну? Мне Вазген сегодня опять звонил. — Йорген чиркает зажигалкой в моем ухе. — Мы все очень ждем. Могу песок подогнать, если надо. У меня на даче как раз дорожки сделали, полгрузовика осталось, ну?
— Послушай меня. Послушай внимательно. — Сейчас объявлю приговор, и с плахи скатится прощальная брань. — Йорген, я всегда честно выполнял свои обязательства…
— Еще как, ну?
— Так вот, теперь ситуация изменилась. Я не смогу ничего напи…
В комнату входит Катуар, звеня небесными ключами.
— Извини, я их взяла у Розы, ничего?
ЗТМ.
24
Не станем, верный Бенки, мешать Катуар и Марку. Мы не позволим чужим разглядеть их детали, их капли, их стебли. Переведем объективы на дачу Йоргена.
Йорген ступает, горделиво прижимая итальянскими каблуками плитки новой дорожки. Неподалеку, в сирени и сумерках, — большой дачный дом. Окна распахнуты, в гостиной играет Шопен. За Йоргеном следуют оба ШШ, наслаждаются ароматами Барвихи.
— Как вам дорожка? — Йорген оборачивается, достает из кармана пиджака-френча пачку табака.
— Прекрасная. А что сказал Марк?
— Дописывает. Пойдем на веранду? Или в беседку?
— Лучше в беседку.
— А вот смотрите — вишня. Ее отец сажал. Хотел целый вишневый сад. Но не успел.
Гуси осматривают вишню от верхушки кроны до кучерявых корней.
— Хорошая вишня, — кивают ШШ. — А где вы нашли этого Марка?
— Марка? Честно? Не помню.
— Совсем? Странно. Это же ваш кормилец.
— Он, кажется, говорил, что вырос в Высотке на Котельнической.
ШШ переглядываются, по-гусиному улыбаются друг другу.
— Это он наврал. Он вообще много врет о себе. Непонятно — зачем.
Строитель-азиат в шапке с эмблемой ЦСКА бредет мимо и шепчет хокку:
Майский ветер колышет ветви сакуры старой,Осыпает плечи гостей лепестками.Как упоительны в Барвихе вечера!
Йорген следует дальше, к небольшому пруду с деревянным мостиком, ШШ — за ним. Йорген показывает трубкой на пруд, рассказывает древние истории, но мы уже его не слышим. Пусть вступит музыка, тот же Шопен, Шуман, Шнитке — ни шута в ней не шарю.
Я расскажу о Йоргене вкратце, не утомляя деталями, — так, пунктирно, вишневыми косточками. Хотя бы в знак благодарности за то, что он научил меня этому сложному термину кинодраматургии — «гур-гур».
Его отец был великий советский режиссер, а мама, что жива и ныне, — великая советская актриса. Бездонная квартира на Поварской, английская спецшкола № 20, две домработницы, папины эпохальные запои, мамины грузные брильянты. Но Йорген сопротивлялся, шел против ветра с Мосфильмовской улицы, против кинопроб и папиных друзей, что говорили: «Давай к нам в Щуку, во ВГИК, куда хочешь, примем сразу!» И вдруг поступил на биофак. Рыб он любил больше, чем людей. Писал кандидатскую о чудо-юдо Рыбе-кит, но однажды случайно всплыл на съемочной площадке друга-режиссера, попавшего под чары кокаина, пришлось помочь: немногословные спонсоры из Тольятти обещали закатать в целлулоид всех, вплоть до старушки-гримерши. Йорген задержался на неделю, потом на месяц, потом навечно. Но до сих пор он счастлив не тогда, когда треть бюджета сериала потайными банковскими коридорами проводит на свой счет, а когда один, с аквалангом, уходит на корм добрым рыбам.
25
Катуар упирается носом в мою шею. Она лежит на мне почти без дыхания, обхватив руками и ногами, как обломок реи корабля-призрака.
— Где ты была, Катуар?
— Там-сям.
— Где? Где? С очередным модным дизайнером?
— Нет, не волнуйся. Почему у тебя совсем нет дома книг?
— Они мне уже не нужны. Только сбивают с толку.
— Ты начал писать вторую серию?
— Бесишь, бесишь! Какая серия, когда не было тебя?
— Не начал? А я принесла крем для рук и еще для лица, можно их поставить в ванной?
— Можно. Можно! К тому же я выбросил все старые щетки, чтобы не приставали с глупостями к твоей зеленой принцессе.
— Как хорошо! А я постеснялась тебе это предложить. Вдруг каждая для тебя что-то значит.
— Нет, ничего. Никакой подоплеки. Это даже не реквизит. Я забываю выбрасывать, а Роза думает, что так положено у сценаристов.
— Мои кремы не будут ее смущать?
— Роза будет счастлива, расцветет. Скажи, Катуар, это знак?
— Какой знак?
— Что ты остаешься?
— Это все мур-мур. Или как там?
— Гур-гур…
26
Йорген и ШШ уже в беседке. Филипинка в кружевном переднике ставит на стол самовар, дым уносится сквозь решетку беседки, через неподкупный забор, к олигарху, на соседний участок с пальмами и черепахами.
