Иван Дроздов - Суд идет

Как-то к нам в Питер бригада московских писателей приехала. И с ними Владимир Крупин. Его в обойму маститых ещё до перестройки включили. Ну, собрался питерский народ. Громадный концертный зал до отказа набит. Крупин свой новый рассказ стал читать. Читал долго, упоённо, — видно было: рассказ ему нравился. Сюжет был прост: приехал к нам в гости японский профессор и Крупин ему Москву показывает. И в такие углы его заводит, где всякая грязь и нечистоты. И так уж старается Крупин всё показать, и всё в дурном свете представить, что японцу будто бы и неловко от такого самоедства. Он будто бы даже и что-то хорошее о Москве сказать хочет, но Крупин в своей родной столице ничего не находит хорошего. Он, видимо, даже и забыл, как Лермонтов о ней сказал: «Москва-Москва, люблю тебя как сын, как русский, пламенно и нежно!..» Нет, ничего подобного Крупин не помнит, — он, может быть, ничего такого и не знает. А если уж правду сказать, на «Литгазету» оглядывается: авось, похвалит. Она, «Литгазета», хотя уж и не тот тираж имеет, а всё-таки ещё дышит. И, как прежде, над её страницами чужебесы колдуют.

Хорошо, что рассказ его, читаемый с тем же пафосом, что и читал когда-то в этом зале великий Качалов, не слышала и не видела гоголевская вдова, которая высекла сама себя. Вот бы порадовалась! И хорошо, что сам Гоголь его не слышал. Душа бы великого сатирика задрожала при виде такого паскудства и самоедства. Ну, а товарищи Крупина? Они ведь сидели за красным столом и, наверное, упивались при звуках такого реквиема. И, кажется, кто-то из литературных вождей сидел тут же, — и, конечно, они тоже упивались. Но и тут ничего удивительного: они привыкли, притерпелись; они ведь тоже воспитанники Михалкова и читатели «Литературной газеты». Им господин Чаковский крепко вбил в голову понятия целесообразного и разумного. Сердца их оледенели, глаза потухли. Не слышат они гула колоколов и дроби барабанов. Для них борьба — слово отжившее, заплесневелое, как для Зюганова, который отдельным смельчакам из оппозиции говорит: меня пугает ваш радикализм. Нервы засохли, боли не слышат. Топчет их товарищ столицу Родины, чудо-город Москву, а им наплевать. Они, как Лермонтов, уж не пропоют гимн великому городу. Они — огрязнители, они тоже, как Крупин: смотрят на Венеру Милосскую и ищут насекомых в её волосах. Для них уже и солнце не солнце, а «Черный квадрат» Малевича.

О, люди! Как же вы низко пали! Вам теперь не надо много раз повторять слово свинья, чтобы вы захрюкали. Вам Сванидзе Абрамовича похвалит, и вы в Думу его потащите, а Крупина выше Толстого вознесете. Царил же над вами визгучий недоросль Кириенко, а старушки наши питерские Хакамаду дружно в Думу затащили, а рядом с ней чтобы другое восточное диво стояло — ни черт, ни бес, а существо из «Тысячи и одной ночи» Шепдурасулов.

Мать Россия! Прости нас грешных, и сами понять не можем, что с нами сделалось?

А был у нас и такой автор, который поэтизировал рефлексирующего хлюпика и делал вид, что это русский интеллигент. Сидит этакий герой в своем домашнем кабинете и гадает, то ли ему жить в России, то ли за границей.

Раз уж вышеупомянутый высокоумный автор такую «великую душу» стал воспевать, то его скоро заметил сам Михалков, самый большой патриот России, — почти, как Жириновский, — и любимец царей, и особенно их жен. И предложил ему место возле себя на капитанском мостике корабля под названием «Российский союз писателей».

Несколько десятилетий сидел такой мудрец в руководящем кресле. Всё у него было: и большие тиражи книг, и слава выше солнца, но ему, как старухе из пушкинской сказки, не хватало фотографии с Шолоховым, — да так, чтобы великий писатель обнимал его и взглядом говорил, как Жуковский Пушкину: вот он, ученик, победивший своего учителя. Тогда бы сказали люди у нас в стране и за рубежами: смотрите — это самые главные русские писатели. Такая бы фотография и в школьные учебники вошла, и наши бы ребятишки сызмальства знали, кто в России в двадцатом веке литературу делал.

Иван Владимирович не однажды рассказывал мне, да и при мне молодым писателям, про то, как была снаряжена экспедиция за такой фотографией. Писатель этот хотя и руководил русской литературой, но знал, что одного его может и не принять Шолохов. И тогда он соорудил целую делегацию молодых литераторов, которую сам и возглавил. Для верности разработал такой маневр. Вначале делегация заедет в Ростов и там навестит первого секретаря обкома партии, которого, как все знали, очень уважал Шолохов.

И вот они у секретаря, наш великий лукавец просит хозяина кабинета позвонить Шолохову и испросить у него позволения принять делегацию. Шолохов выслушал просьбу и решительно заявил: «Ребят-москвичей приму с удовольствием, но только… без их руководителя».

Так сорвалась операция. А вожделенная фотография рядом с живым классиком была почти в кармане.

Из этой истории во весь рост встает образ честолюбца, вознесенного на командную вышку русской литературы. А уж если говорить о природе его писаний, то нам предстанет не очернитель, не «подпиливатель» — перед нами певец того самого «малого народа», который вскоре придёт к власти над Россией. Одно только служит слабым утешением: как и все подобные «певцы», он начисто лишён голоса, то есть литературных способностей. И как тут не вспомнить русскую пословицу: «Бодливой корове Бог рог не дает».

Нам скажут: но ведь разговор-то наш о романе «Филимон и Антихрист». Где же тут герои этого романа?

В том то и дело, что я вывожу на свет божий героев романа «Филимон и Антихрист». Это их изваял во весь рост автор романа, их физиономии торчат из-за каждой страницы этого произведения. Но, кроме того, и в том главная особенность книги, автор создает целую галерею прекрасных русских людей, смелых, благородных — тех самых, трудами которых наше государство возносилось на вершину славы и могущества. Тут есть и подлинный герой нашего времени, такой человек, который может служить образцом для молодежи: ученый, совершивший великое открытие и сумевший отстоять его. Это — Николай Филимонов.

Свою статью «Леонид Леонов — русская гордость» Иван Владимирович закончил горестным обращением к тени великого писателя: «Прости нас, Леонид Максимович! И сердечное спасибо тебе за то, что всей жизнью своей, книгами своими показал ты миру: есть он, русский человек, и пребудет в веках!»

Вот эту эпохальную мысль: «есть он, русский человек!» — и утверждает всем своим творчеством Иван Владимирович Дроздов.

Люция Шичко-Дроздова,

член Союза писателей России

Суд идет

Впадает мир в истерику,

А раз такое дело,

Колумб, закрой Америку!

Она мне надоела.

Глава первая

Хозяйка Русского острова Драгана Станишич, американка по рождению и сербка по происхождению, заметила в пределах своих владений странного бородатого человека, проявлявшего, как ей показалось, подозрительный интерес ко всему происходящему на острове. Поселился он в самой маленькой и бедной гостинице, в номере на четырёх человек, и, как доложил Драгане комендант острова, питался скудно и денег буфетчику и ресторатору не платил, а обещал отблагодарить их по пришествии какого-то своего товарища. Бородатый каждый день появлялся на дорогах, где в определённые часы проходила хозяйка острова. И он будто бы порывался подойти к ней, но не решался и то замедлял шаг, то ретировался в сторону. Но однажды Драгана остановилась и заговорила с ним:

— Вы в наших краях человек новый — с чем пожаловали к нам?

— У вас, видно, строгие порядки — вы каждого человека знать должны?

— Остров у нас небольшой, мы тут всех знаем, а вы…

— Я иноземец, забрёл к вам случайно, — и вот смотрю: может, дело для меня найдётся.

— Дел у нас много. Зайдёмте ко мне. Я вас обедом угощу, а заодно и о делах поговорим.

Незнакомец поблагодарил и представился:

— Меня зовут Фёдор. Я Фёдор Светов. А ещё у меня прозвище: Карла. Это потому, что моя борода похожа на бороду Карла Маркса. И ещё потому, что я будто бы такой же умный, как тот сын раввина, который у нас в России жизнь порушил.

Драгана улыбнулась и назвала своё имя. До лаборатории они шли молча.

Обедали вчетвером: с Драганой были её муж Борис Простаков и их друг Павел Неустроев. Драгана, показывая гостю на стул рядом с Павлом, не торопилась представлять его, да в сущности она и не знала, как его представить. Борис и Павел из вежливости и из чувства такта вопросов гостю не задавали; хотя они были и удивлены его неожиданным появлением в секретной биологической лаборатории, но знали: если его привела Драгана, значит, он чем-то её заинтересовал. Что же до Простакова, он в каждом незнакомом мужчине, особенно молодом и пригожем, подозревал приятеля своей жены, а может, даже и прежнего друга. Бородатый был хорош собой, роста чуть выше среднего, яркие васильковые глаза смотрели на мир уверенно и будто бы даже с каким-то лукавым снисхождением. Драгана училась в Московском университете — там у неё было много друзей. «Наверное, из них», ревниво думал Борис и делал вид, что равнодушно относится к новому лицу.