Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

Майк Дэвидоу

Орлы и голуби

Майк Дэвидоу приоткрыл нам окошко в свою жизнь. Он художник и потому, рисуя частность, освещает и общее.

Его мать — это мать Майка Голда, Шона О'Кейси, мать Горького и Дюбуа, мать всех униженных и оскорбленных. Это Мать с большой буквы — она согревает и заботится, учит и направляет. Дэвидоу знакомит нас с нею, равно как и с Мишенькой, Джорджи, Карлом; мы разделяем с автором страх одиночества и вдохновение битвы и вместе с ним решаем один из главнейших вопросов революционной борьбы: как уподобиться орлу, не уподобляясь ястребу, как бороться за справедливость в мире несправедливости, как чистить клоаку, не мараясь в грязи.

Мысль эта — о необходимости быть сильным и вместе с тем сохранить доброту голубя — не раз возникает в стихах Брехта.

Карл Сэндберг завершает биографию Линкольна следующими словами: «За всю историю человеческого рода не часто являлся на землю… человек, в чьем сердце и уме парадоксально уживались бушующий ураган и ничем не омраченное спокойствие»

Но такие люди рождались, и Линкольн был одним из них; а когда разразилась буря грознее, чем та, что довелось испытать Линкольну, революционное движение нашего времени породило еще одного — Ленина.

Майк Дэвидоу не предлагает легких решений — их попросту нет. Но весь его американский опыт борца, все многолетние наблюдения, прекрасным полем для которых явились его жизнь и работа в Советском Союзе, доказали ему, что история вовсе не является школой безверия и цинизма. Наоборот, защитники эксплуатируемых — те, что не только размышляют, но и действуют, — уверены: борьба их нелегка, но прогресс неодолим.

Центральное место в сюжете занимает борьба против выселений, проводимых алчными домовладельцами и их полицейскими пособниками. Действие происходит во времена юности Майка, более пятидесяти лет назад. Но Майку и его жене Гейл пришлось еще раз столкнуться с подобными явлениями в Сан-Франциско, благословенном городе благословенного края, и не во времена кризиса 30-х годов, а во время так называемого «спада» 80-х[1]. Чета Дэвидоу вступает в сражение за неотъемлемое человеческое право на жилище, и поскольку закон в стране, на словах ратующей за права человека, всегда на стороне хозяев, сражение это вовсе не шуточное и не о юридических тонкостях тут идет спор.

Итак, в повествовании Майка Дэвидоу — все правда, и не только с точки зрения искусства или истории, но и с точки зрения самой жизни, времени и места, ставших основой этого произведения.

Советский читатель найдет здесь кусочек Америки, увиденный с великой любовью, нежностью и состраданием к людям, — ведь именно таким взглядом смотрят на жизнь «орлоголуби».

Мама так и не узнала, сколько мучительных страданий принесла мне в детские годы обуревавшая ее любовь к людям. Понял я маму гораздо позже, когда прочел горьковский гимн русской женщине-матери.

Первое, что я запомнил, были мамины слова: «Будь добрым, Мишенька, люби людей». Этими пятью словами выражала она суть десяти заповедей. Ее героями были похожие на Христа праведники, добром побеждающие зло. Горькая память о погромах, погнавших ее во время первой мировой войны вслед за отцом в Америку, заставляла ее лишь сожалеть о недостойных деяниях заблудших наивных душ.

Ведя счет моим добрым поступкам, она укрепляла во мне желание творить добро. В ее рассказах я выглядел каким-то толстовцем. Не знаю, что было раньше — ее рассказы или сами эти добрые поступки. Порою казалось, что это одно и то же.

Встретившая ребенка Америка не имела ничего общего с материнскими рассказами о движимом любовью человечестве. Но я восхищенно внимал этим рассказам и верил им. Они были моими детскими сказками, а что тогда могло быть реальнее для меня, доброго принца из этих сказок?

— Ты еще совсем несмышленышем был, Мишенька, а уже так всех любил, — заводила свой рассказ мама, и я переносился в наводненную беженцами Россию времен первой мировой войны. Моя мать проехала из конца в конец растерзанной войною страны с четырьмя детьми — позднее их осталось трое. Отец еще перед войной, до моего рождения, уехал в Америку, «чтобы там осмотреться».

Мама часто вспоминала, как вместе с нами очутилась на железнодорожной станции, запруженной толпами отчаявшихся беженцев.

— …Люди предлагали деньги, семейные реликвии здоровякам-крестьянам, чтоб те помогли им влезть в поезд. А у меня ничего не было. И я заплакала, и вы все заплакали вместе со мной. Ко мне подошел мужик, старый, но еще крепкий. Я ему говорю: «Мне нечего вам дать». А он в ответ просто взял да подхватил тебя на руки. Я с девочками сразу же за ним. Он всех растолкал да как гаркнет: «И не стыдно вам! Пожалели бы бедную женщину с ребятишками! Бога вы не боитесь!» — Тут мама делала паузу, глаза ее загорались. — И людям стало совестно, его доброта и сила заставили их расступиться! — Наверное, если б я смог в ту минуту представить себе господа бога, он был бы похож на этого мужика из маминого рассказа. — Мужик посадил нас на поезд. А ты глядел на него такими глазами, с такой любовью, что он опять подхватил тебя на руки и расцеловал… Ночью в теплушке я уложила вас на полу. Но ты никак не мог заснуть и вдруг сказал: «Мама, — а голос у тебя был тоненький-тоненький, — мама, мы будем теперь всегда любить того дедушку!» И сразу же уснул. А утром одна курсистка, которая ехала с нами, взяла тебя на колени, обняла и говорит: «Молодец, малыш! Ты умеешь быть благодарным. Не дай очерстветь своему сердцу, слышишь?» А ты ей так серьезно отвечаешь: «Ладно, тетя!» И ты не дал ему очерстветь.

И в подтверждение своих слов мама начинала новый рассказ. Ах, как хорошо быть хорошим!

— По пути в Америку, в Китае, я наняла рикшу. Твои сестры сразу же впрыгнули в коляску. А ты — нет! Ты закричал: «Это же не лошадь, мама, это человек!» Рикша улыбнулся, показывая, что ему совсем не тяжело, и только тогда ты тоже влез в коляску.

Первому испытанию мамино кредо любви подверглось на улицах Бруклина[2].

Однажды я наткнулся там на ватагу ребят — они загнали в угол кошку и кидали в нее камнями. Это была бездомная кошка, многоопытная одноглазая участница бесчисленных уличных баталий.

Из очередной передряги она бы выпуталась и без моей помощи. Но я храбро подошел к ребятам и спросил у Мойше, их коновода:

— Зачем вы бьете бедную киску?

Он остолбенело уставился на меня. Ободренный молчанием Мойше, я продолжал, надеясь, что мальчишки раскаются:

— Ну пожалуйста, отпустите ее домой, к котятам…

Новых камней кошка благодаря мне избежала В два прыжка она перелетела через забор. Зато вместо нее досталось мне. Я вернулся домой в синяках и в полном отчаянии. При виде мамы я разрыдался. И дело тут было вовсе не в боли! Я столкнулся о жестокостью там, где, судя по маминым рассказам, должна царить сама чистота, — в детях! На этот раз материнские объятия утешили меня не так быстро.

Но беды мои только начинались.

— Эй, чудик, — вскоре окликнул меня Мойше, подмигнув при этом своим дружкам. Я просиял от радости. Значит, мама права! Они и в самом деле раскаиваются.

— Я не Чудик, а Миша, — серьезно поправил я. В ответ послышался гогот. У меня екнуло сердце.

— Ты ведь из России? — Я кивнул. — Ну тогда ты самый настоящий Чудик и есть. Ясно? — И впервые я устыдился своей родины. — А здесь-то тебе нравится? — Я с готовностью кивнул. — Тогда погости еще с недельку! — издевательски протянул он. И все хором подхватили:

— Эй, Чудик, погости еще с недельку!

Уж лучше бы побили!

И я твердо решил стать американцем. В моем возрасте это нетрудно! Дома я отказался говорить по-русски. Поначалу мама огорчалась, но не слишком долго — она ведь уже всерьез занялась изучении языка и обычаев этой незнакомой страны. Мамина доброта грозила мне на улице опасностью. Ее нежное «Мишенька», от которого перед сном мне было так уютно, здесь делало меня изгоем. Покидая дом, я бежал от любви. Возвращаясь, я с жадностью припадал к ее источнику.

Я стал стыдиться доброты. Теперь рассказы матери обо мне звучали для меня иначе. Я не хотел больше слушать их. Доброта — это слабость, а я хотел быть сильным. В Америке это значит быть грубым. Я решил стать грубым.

Моим идеалом сделался Мойше. Подражая ему, я сплевывал сквозь зубы, важничал и разговаривал нарочито громким голосом.

— Что с тобой? — горестно изумлялась мама. Как ей было понять это! Она пересекла океан, но по-прежнему жила в своей толстовской России. А где жил я? Я этого еще не знал. Но я твердо решил, что буду жить в Америке. Америку воплощал Мойше.

Однако Мойше относился ко мне с презрением. Для него я по-прежнему был «чудиком», хуже того — «слабаком». Моя бравада и сквернословие его не обманывали. Я страдал. Любовь теперь не приносила утешения. А грубость мне не давалась.