Елена Травкина - Завтра будет среда

Завтра будет среда

Меня зовут Аней, но все называют Нюрочкой.

У меня есть мама, кот Макс и подружка Наташка.

Кот Макс – персиковый перс. Он большой эстет и терпеть не может пылесос и кильку: с первым воюет, а вторую закапывает под коврик. Он коварен, как Наполеон, и мои девчонки снимают колготки прямо в прихожей. Потому что коленки – это навсегда, а колготки придется покупать новые. Из наших знакомых кот Макс признает только Наташку, и за это я ему благодарна.

С Наташкой мы дружим с садика. Она красивая и похожа на Весну Боттичелли. Правда, в садике от Весны были только лужи на матрацах, но я никому об этом не рассказываю. У Наташки зрение минус пять, поэтому мое место на галерке, а она сидит за третьей партой. Наташка постоянно влюбляется и каждый раз на всю жизнь. В критические для любви моменты я прилетаю к ней на скорой помощи: охаю, киваю и поддакиваю. А через пару дней она идет на дискотеку и влюбляется снова.

Мне ходить на дискотеки незачем. В меня никто не влюблен и вряд ли будет.

Я страшная и выгляжу как фоторобот. Рот, нос, уши – сами по себе восхитительны, но в комплекте вызывают желание заплакать от жалости. Наверное,  фотографы, глядя на меня в объектив, незаметно теряют сознание. А потом, чтобы не возвращать денег, крадутся ночью к отделу полиции и срывают с доски объявлений ориентировки.

Зато я отличница. Так получилось, что мне многое интересно. Все знают, что впереди меня ждут наука, карьера и синие чулки.

Еще меня любят одноклассники. Типа я своя в доску и даю списать. Моя мама работает в две смены, так что пивные тусовки проходят на нашей территории. Я не пью, и от меня требуется лишь пожарить кильку, не забыть распихать пустые бутылки по сумкам и извиниться, если кот Макс нагадил кому-то в ботинки.

С котом я считаюсь, Наташку люблю, а без мамы не представляю жизни.

Сегодня я спасла человека.

На истории отвечать вызвали Потапова. Он стоял у доски как святой Себастьян - весь перекрученный и израненный стрелами-вопросами об «оттепели». Они били его в пах и под ребра; Потапов скручивался еще больше, но рта не открывал и отрекаться от христианства не торопился. По всему было видно, что больше трех минут он не протянет.

Я не люблю, когда при мне убивают людей, даже вопросами. Тем более молчаливого Потапа, который вечно опаздывает и неизвестно, закончит ли школу. Говорят, у него где-то группа и бородатые друзья-хипстеры. А у меня хорошее зрение. Поэтому даже с последней парты мне видно, как не хочется ему умирать.

Я подняла руку и призывно, как будто историк был официантом, пощелкала пальцами:

- Евгений Андреевич, можно вопрос не по теме?

- Лесникова, хотите выйти?

У нашего историка прозвище Троцкий. Он лысый, картавит и коммунист, но это никого не смущает, и прозвище бережно передается из поколения в поколение. Лучший способ сорвать его урок – это сказать гадость о большевиках.

- Я недавно прочитала «Уроки московского восстания». Скажите, Ленин призывал к экстремизму? Кто не с нами, тот против нас?

Троцкий поперхнулся, Потап перестал корчиться, а я представила себя полевой связисткой, которая, согнувшись в три погибели, плачет в телефонную трубку: «Лютик, Лютик, я Ромашка. Вызываю огонь на себя».

- Видите ли, багышня, геволюция…

Дальше можно было не слушать. Никто в классе перемены не заметил, хотя на меня обрушились уже не стрелы, а артиллерийские залпы. Только Потап стоял у доски, чему-то улыбаясь, как будто и не его убивали только что.

После истории он пропал. Я и думать про него забыла, но он возник у моей парты перед последним уроком и протянул шоколадку «Бабаевский»:

- За спасение.

Золотой кант обертки сиял, как на почетной грамоте. Потапов тоже сиял - от собственной щедрости.

Я взяла шоколадку двумя пальцами за краешек и задумчиво поболтала:

- Как низко пало человечество. Дамы спасают кавалеров, а цена этому – шоколадка…

- Ты чего?

- Оставь себе. Тебе фосфор нужнее.

Потап открыл рот, чтобы сказать что-то умное, но я уже протискивалась к выходу. Обернулась у дверей на Наташкин голос и чуть не прослезилась: грустный Потап стоял все там же, а шоколадка совершала очередной кульбит в воздухе.

Дома я обнаружила ее в своей сумке.

Наташка пришла с плохим настроением. Хмурится, рычит и желает меня накрасить. Просто так, ради эксперимента. Душа, видите ли, требует сделать что-нибудь полезное: красавицу из лучшей подруги, например. Я не против стать подопытным кроликом, но боюсь за результат: у красавиц не бывает таких  ушей и носов. Наташка меня не слышит. В творчестве она глохнет, как водители маршруток, и выражается только междометиями: «А? Чего?» Я говорю: «Ничего. За почтой остановите, пожалуйста».

Наташка торжественно разворачивает меня к зеркалу, как на центрифуге. Зеркала нет. Напротив меня сидит узенькая девочка с лисьими глазами. Носа и рта не видно. Но наклон головы наш, семейный – тридцать градусов. Кот Макс делает так же.

Я лежу на диване в позе мадам Рекамье и представляю коленопреклоненного Потапова. Он ползает по холодному мраморному полу, обещая больше не рыться в моей сумке, а есть свои шоколадки прямо с обертками. Он рыдает и просит сохранить ему жизнь. А я строптиво хохочу в ответ и машу платочком своим головорезам. Потапа  уволакивают под мышки на съедение тиграм. Отчаянный крик петардой разлетается по углам. А я снова смеюсь, только нежно - в девятнадцатом веке тигров людьми не кормят, и мне нравится думать, что я добрая…

Лишь коту Максу не до смеха. Понюхает – хозяйка, посмотрит – чужая. Понюхает, посмотрит, понюхает, посмотрит. Так и ушел в сомнениях.

Ненавижу его. Наивные французы верят, что правильно шер ше ля фам. А надо бы шер ше ля Потапов.

Я валялась на диване ногами кверху, гладила кота Макса и тарахтела с Наташкой по телефону. Ноги затекли – и пора уже было прощаться, когда беседа резко сменила направление.

- Слушай, а Потап к тебе неровно дышит.

Я подумала и решила спихнуть кота Макса с дивана. Разлегся тут.

- А как же…

- Нет, серьезно. Ты не замечаешь, а он все время рядом.

Кот Макс сопротивлялся, цеплялся когтями и даже зубами за обивку, не понимая причин безжалостного выселения. А я продолжала спихивать его, как будто от исхода нашего поединка что-то зависело. Со стороны это выглядело убийством спартанского мальчика.

- Конечно, рядом. Перед контрольными.

- Да при чем здесь контрольные? Он на тебя, знаешь, как смотрит?

Кот Макс мявкнул в полете, и я оборвала Наташку:

- Хватит. Я все поняла. Любофф до гроба. И это не твое дело.

- Что?!

Трубка взорвалась гудками. Обиженный Макс распушил хвост метелкой и отправился в добровольное изгнание на шкаф.

- Максюша, ты чего, обиделся?

С котом я помирилась в тот же вечер, а Наташка больше не хочет со мной разговаривать.

Алес капут.

Сегодня пацаны вручили нам по чахлой веточке мимозы. Ритуал «Отомсти за двадцать третье» был соблюден, и наша Мочалка затянула бесконечный монолог о судьбе Григория Мелехова. За окном умывалось небо, Чехов с Толстым скучали на стене, а класс погрузился в летаргический сон.

Я рисовала мультик. Дамы в кринолинах танцевали канкан, и юбки летали то вверх, то вниз, то вправо, то влево… Вскоре дамы повернулись к зрителям филейной частью, намереваясь их оконфузить. Но конфуз дорисовать я не успела – скрипнула дверь, и на пороге появился Потап с букетом.

Вернее, вначале появился букет, а уже потом Потап. У меня хорошее зрение и я разглядела эти розы как под лупой. Пять узких бутонов. С вытянутыми для поцелуя губками. С каплями воды на нежном шелке.

Потап тоже был весь в дожде.

- Извините, Елена Сергеевна. Восьмое марта.

Мочалка разулыбалась и протянула руку к розам.

А Потап отвел от нее цветы и извинился еще раз.

- Это не вам.

Он шел медленно, ковбойской походочкой. Ветер странствий трепал хохолок на макушке и обвевал мускулистую грудь. А может, и не мускулистую – под свитером не видно. И с каждым шагом я вжималась в стул все сильнее. Скрип половиц казался мне скрипом виселицы. И я уже видела свое мерно раскачивающееся тело. Безвольно вытянутые руки и синий язык, вываленный изо рта…

Я поняла, что он подарит цветы мне. При всех. А это почти то же самое, что заорать на всю школу: «Посмотрите на страшилу Лесникову!». И все будут ржать. Даже мстительная Мочалка. Даже Чехов снимет пенсне и неуверенно хмыкнет, а Лев Толстой и вовсе начнет гоготать в бороду – сначала тихо, а потом всех перекроет. Он же зеркало русской революции. Глыба-человечище. И я буду смеяться. Вместе с Чеховым, Толстым и пока еще не знаменитыми одноклассниками. А после пойду и повешусь…