Владимир Костин - Рожок и платочек

Владимир Костин

Рожок и платочек

АГАФЬЯ: На Первомай и к ноябрьским им привозили паек. Привозили поздним утром, минуя лишних свидетелей, когда из переулка рассасывались соседи, а их детки убегали в школу. И вот, когда соседи по разным местам в первом поту строили социализм, у калитки останавливалась черная «Эмка». Просто предъявлялась, без гудков, и никто из нее не показывался.

Авося с грохотом выскакивал из дому, подбегал к машине. Задняя дверца сразу открывалась, две форменные руки подавали ему пакет, такой большой, пузатый. Почему-то, перед тем как принять его, Авося всегда проводил обеими пятернями по волосам, по наследственной смоле. Потом молча хватал пакет, кланялся, как сволочь, и летел обратно, в распахнутые двери. Занеся добро в дом, возвращался закрыть калитку и окинуть переулок снисходительным взглядом.

Поддернет штаны и идет перещупывать всю эту манну небесную. Им привозили колбасу, масло, консервы, даже вино. А в городе всегда, с Гражданской, было голодно, разуто-раздето. Если где-нибудь кто-нибудь счастливый варил щи, от запаха мяса трепетал весь переулок.

Чистый тогда стоял воздух, понятный.

Им было обидно, что этот почет, это богачество приходится скрывать от всех.

А однажды (я рубила у них курицу, сами не могли — брезговали) — однажды Небося узнал, что есть еще чья-то героическая родня, которой привозят иногда и мануфактуру. У тех, на Уржатке, имелся в Кремле герой перекопского засола. Но с каких это пор сиваши-перекопы стали тянуть больше, чем подвиг Часовщика, брата и шурина, которому цены вообще нет?

Они были правы!

Небося даже не сказал — глухо, злобно прошипел (проговорился, забыв обо мне), и Лейка пошла пятнами от зависти, от унижения: я пойду, я найду правду! Небося испугался, замахнулся на нее — искренне хотел ударить. И за это, и за то — накопилось, однако, примачьей злобы! Она присела под его розовой ручонкой: молчу, осознала. Не успела в себя прийти, а он уже прощения просит, опомнился. Конечно, выставят его на ветерок, дадут пинка под зад — прощай, маслице, здравствуй, родное Горелово-Неелово.

Узнать, что машина придет на сей-следующий день, было очень легко. Авося одно-два-три утра оставлялся дома, вставал спозаранок, умывался и надевал брюки и отцовский австрийский френч. Его Небося выменял на сало у пленных, что в Империалистическую строили Каменный мост.

И начинал Авося танцевать по дому, все насовывался в окно, все к нему возвращался.

Тут и одной, самой верной приметы бы хватило — что умывался. Потому что он не умывался никогда больше, всегда ходил с гнойными своими знойными глазами.

Даже когда подрос и женихался с секретаршей из речпорта. Причешет грязные волосы со лба к затылку — и пошел. Ну да она того стоила. Спала с начальством после работы, а его манежила из прейскурантов. А потом забеременела, ясно от кого, сделала у Крейцерихи аборт и исчезла, растворилась.

Говорят, двинула на Дальний Восток. Сказала-де товарке, такой же сиповке: я еще летчика себе найду. Там, на Дальнем Востоке, кругом ведь водились одни летчики.

УЧАСТКОВЫЙ: Можете мне не верить, сам знаю, что рассказываю художественно. Про меня подданные говорят: у нас не участковый, а Щучье веление. Но никто не поспорит: самый знатный человек в переулке, да и на всем моем задрипанном участке, был мясник Христолюбов. Ему завидовали до посинения. Крыша у него была бронетанковая, дом как мавзолей.

Сам он, однако, не имел никакого чувства глубокого удовлетворения, жил нервно. В партию, как ни подкапывался, не брали: «Партия, товарищ Христолюбов, не английский клуб, там на деньги в бильярд не играют». А он очень любил в бильярд, не вылазил из Дома офицеров. Офицеры на него и настучали: он сукно у них постоянно драл и два шара расколол, из слоновой кости. С мясом у него сложилась одна морока. Он таскал его домой что ни день, съедать далеко не успевали. Всех излишков не раздашь-не продашь; и прикармливать народ не надо, на шею сядут и опять же оклевещут. Копится мясо, хоть корову из него обратно собирай, копится колбаса.

А холодильник маленький, «Саратов», что в него входит? И поди на работе откажись даже от мосла, завтра же останешься на окладе. А с большим холодильником что-то у него никак не слаживалось, как ни странно. Инициативы ему не хватало, что ли, и трусоват он был, как глупый пингвин.

Мясо портится и портится, зловоние по всему дому. Холодильник откроют — газовая атака. Мухи висят над крыльцом, как грозовая туча, ждут, когда дверь распахнется. Заходишь — протискиваешься сквозь них и парочку наверняка выплюнешь.

Рано или поздно, приспособились всей семьей подъедать порченину. У жены и дочери усы с бородой пробились. И пошел круговорот: от снега до снега носит Христолюбов день за днем мясо свежее, а семья с собаками еле справляются прибирать мясо душистое. Вот такое тебе право на жилье и Конституция в действии. Горе от ума по методу Злобина. Зимой передышка, и снова пирование.

Одна радость — дом отладил, как яичко, забор поставил острожный. Собак ночами откармливал в тигров, на кости они не глядели, костями они друг в дружку кидались. Наверное, сам не видел.

Но и тут застойное явление: до того овчарки обожрались, что стали бессмысленно хозяина тиранить. Придет со службы домой и от калитки полчаса добирается до сеней с дрыном в руках.

Потерпел-потерпел и попросил меня их пристрелить. «Давай патроны, родной мой, у меня подотчет». И опять двадцать пять: сначала он снюхался с двумя прапорщиками в Предтеченске, да они его за его же водку и колбасу обчистили, побили и вытолкали. Науку побеждать усвоили надежно.

Потом все-таки в комендатуре выменял на свиную ляжку четыре патрона. Стрелок я отличный, как приду в горсад — тир сразу закрывают. Навестил я Христолюбова однажды и пристрелил овчарок очень экономно, по пульке на сестру, два патрона осталось.

Вынес Христолюбов три палки колбасы, две мне отдал, третью обратно занес. Собак-то, говорит, две, две было. Да мне и не надо лишнего, я свою меру знаю, не банщик. Чего наглеть, вон, в братской Корее, слышал, комаров с тараканами уплетают за обе щеки.

Последнее, что о нем помню. Шел он утром от свата, утильсырье, домой, пьяный третьим днем подряд и закоченевший. Холодный, поземный выдался ноябрь. Ему кто-то встречный говорит: умер Брежнев, сиськи-масиськи, уронили старика на прощание, чуть в Америку не провалился.

Добрался до отечества, отогрелся, развезло его, но вспомнил: умер Брежнев, простой советский человек. И заплакал навзрыд. Так в слезах и заснул сидя.

Наутро ему сказали:

— Ты плакал, горевал по Брежневу.

— Не верю, что за шутки.

— Есть кому подтвердить, гости были.

— У меня гости были?

— Еще бы! Дядя Саша с тетей Машей из Молчанова приехали, за стенкой храпят, дядя Петя приходил, Старик Патрикеев удовольствие имел.

— А Агафья? Агафья приходила? Ее-то вроде припоминаю…

— Агафья? Ты совсем, отец, допился. Агафья четыре года, как преставилась — ты забыл?

— А… бэ… мэ…

Схватился за голову:

— Ой, срам какой, хоть в петлю полезай! Я же, елки-палки, вечный бунтарь против него был!

То есть успел уже опохмелиться.

Я, конечно, кое-что поднаврал, но чем богаты. Работа у меня скучная.

АГАФЬЯ: Жила я в том доме долго, лет десять, как на дне морском. До Их появления им владели бездетные старики Бадылины, вечные огородники. Такие тихие, такие неприметные люди, что я не то что сейчас — через неделю после их гибели не вспомнила бы их наружность. Словно были они обращенные лицом внутрь.

Получилось утешительно: не разговаривали, не делились. Глаз их не видела. Приду уставшая, наломавшаяся из депо, нанесу им воды, подотру полы через раз — чистотелые были люди — и спать.

Они и друг на дружку не тратили воздуха, не баловались вниманием. И на фотографиях — некрасивые молодые, некрасивые в летах — глядят порознь, вперед, приспустив веки.

И что интересно, знаменательно: жили без зеркала. А я с двадцатого года и по сю пору себя не видела, зареклась. Даже в паспорт свой никогда не заглядывала. Была у них тайна, и я ее уважала и за нее уважала. Сейчас таких людей нет, у нынешних — одни «секреты»: что украл, где наблудил, кого продал.

А погибли старики, убили их за рекой, зарезали в чистом поле, когда они за картошкой ходили. Забрали две торбы с картошкой, фуфайку со старухи, пиджак со старика, сапоги старые, но хромовые.

На сороковой день явилось Лейкино семейство, всем гнездом. Лейка, сестра героя, муж Небося, красный половой, Авося дикий и две дуры-дочки, помладше чурочки. Власть прописала им улучшение жилищного вопроса. За что, почему, долго не могли догадаться. Видно: люди чванятся, но чванятся втемную.

А ко мне подступило лихо: куда деваться? Я в этом доме никто, не прописана, что воздух.