Юность - Николай Иванович Кочин
— Прельщает нас мир житейскими сластьми…
И за этой фразой следовал какой-нибудь рассказ, брошенный как бы вскользь и обязательно «с уха на ухо», по секрету, рассказ о какой-нибудь девушке или вдове, которую Просвируха наметила сокрушить, прекрасно учитывая деревенскую привычку: скажешь с уха на ухо, узнают с угла на угол. Одевалась она в темное — встретишь, бывало, ее на околице и бежишь, зажмурясь от страха; в молодости она была, говорят, поповской стряпкой, сватались к ней многие богатые женихи, но она так и предпочла остаться «отроковицей». Я слышал от матери смутные намеки, что вдовый поп не зря держал ее, не зря повезла она к себе в новую избу, вдруг выросшую на усаде, пять сундуков разных разностей. И недаром же, по традиции, парни мстили ей тоже очень зло, метя в больное ее место. Когда замолкала околица и у Просвирухи пропадал в окнах свет, мы перелезали через изгородь, становились у нее под окном и чужим голосом завывали:
— Эй, вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, к вам старик во двор, а где вы? — «На молитве стоим» — Эй, вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, к вам молодчик во двор, а где вы? — «На перинке лежим».
Словесные помои, которыми она поливала на другой день озорников, становились после того гуще. Так неприязнь между нами росла, и в слепом своем озлоблении Просвируха каждого из нас считала своим врагом и рада была любому случаю отмщения. Это она пустила по селу молву, что видела меня на заре выходящим от Насти из амбара. Я близ месяца не мог от стыда глаз поднять при родителях, а Настю выпороли. И зря. С полгода она не показывалась на улице.
Вся молодежь ненавидела и боялась Просвирухи; бабы ее уважали и боялись; мужики только уважали, и то — не все.
С самим попом у нас, ребятишек, тогда были тоже свои счеты. Лучшая часть леса принадлежала до революции ему и называлась — «Поповские угодья». Там были замечательные грибы, светлые поляны с цветами, самый сочный щавель, прохладные родники в оврагах, молодой березняк, но захаживать в «Поповские угодья» строго запрещалось. Поп подстерегал нас и, поймав в своем лесу, бил по ягодицам березовым прутом. Сколько накопилось ребячьих обид при этом, всего не перескажешь. И поповы друзья, и друзья его друзей, вплоть до бога, — все казались мне несносными; может быть, оттуда и пошло все мое раннее неверие. А вставание к утрене в морозные дни, а толкотня на паперти, а щелчки Андрея Чадо — все это я припомнил, когда стал работать в комбеде и в сельсовете. И вот решил сокрушить попа с сонмом приятелей публично. К сожалению, Яков относился к моим намерениям с добродушным пренебрежением. Поглядел бы я, как он стал бы рассуждать, испробовав кулаки Андрея Чадо.
Словом, я твердо решил наладить безбожную агитацию.
Уж тогда я понимал хорошо, что изобличать корыстолюбие попов, чревоугодие монахов, честолюбие, сребролюбие, жадность архиереев — не самое уязвимое для религии дело, я понимал, что ненависть к попам может уживаться с крайним религиозным фанатизмом, очень показательно проявившимся, например, в самой закоренелой форме религиозного умопомешательства — в русском сектантстве. Мой сосед — Василий Береза — всю жизнь изобличал попов, питал к ним неискоренимое презрение, говорил о церкви, как о меновой лавке, но я не знал человека, столь преданного религиозной идее, как он. Мою мать, например, нельзя было тронуть антипоповской агитацией уже потому, что со всем тем, что я говорил, она охотно соглашалась, но серьезно верила в бога и ходила в церковь, отражая мои наскоки немудрящим церковным же представлением.
— Зато они, мздоимцы, — говорила она про клириков, — первыми и в огонь идут. Посмотри-ко на картину страшного суда, которая висит на паперти. Все богачи уготовали себе геенну огненную — и поделом им. Они в этом свете блаженство имеют, а мы царство небесное за гробом обретем… Блаженны алчущие, ибо они насытятся. Всяк ответит за свои грехи. А попов-корыстолюбцев жаль мне больше, чем нас, бедняков. Нам хоть оправдаться на страшном суде есть чем: и горем, и бедами, и бедностью, и недосугом, и темнотой, а им никакого оправдания нету. Вам, скажет господь, открыты были все мои пути, и вы не пошли по ним. Подумать страшно, что их ожидает.
Так рассуждали многие, и я понимал, что нападением на попа я не сокрушу религиозных убеждений своих слушателей. Мне казалось, что бить по религии надо с высот, так сказать, философских, естественнонаучных, подрубить корень заблуждения доказательством, что бог — фикция, что проповедники религии — пророки обмана и хранители миража. Раз бога нет, значит, не нужен и ходатай перед ним за грехи, стало быть, и попа побоку. Так должен разворачиваться круг мужицких размышлений. Как и все, обременившие память кое-чем, наспех взятым из случайных книг, я полагал, что знаю почти все доводы, которыми может располагать антирелигиозный философ. А я прочитал все, что было под рукой у учительницы: «Сказку о Балде», «Христианство и социализм» Августа Бебеля, басни Демьяна Бедного, одно астрономическое сочинение в популярном изложение русскую историю Шишко и еще что-то.
Я решил брать быка за рога. Я хотел прочитать еще «главные поповские книги», в которых доказывается существование бога, чтобы знать самые сильные аргументы верующих и уметь их опровергнуть. Я пошел к попу, смело сознался в своих замыслах и честно попросил такие книги…
— Главная книга, убеждающая нас в существовании его, это книга вселенной, — ответил он, глядя на меня с сожалением. — Чтение книг, написанных людьми же, затемняет его восприятие и понимание. Не от того ли искренне верующие остались только среди неграмотного народа…
В избе стоял предвечерний сумрак. Отец Иона сидел в просвете окна, косматый, длинный и тощий, как Дон-Кихот, положив костлявые руки на стол. Голос его был тих, придушен, покорен. В углу молчаливо сидела дочь Вера и вязала чулок. Я боялся, что она заговорит, и тогда музыка голоса убьет во мне упорство достать книги. Торопясь показать свою «необыкновенную» начитанность, я сказал:
— Великий французский поэт Вольтер изрек, что если бы бога не было, его надо было бы выдумать. Обоснование бога полезно только для богатых, хотя сами они раньше подсмеивались над провидением бедных, бедные же, ничего не зная, конечно, должны были принимать на веру.
— Люди высшего ума тем более нуждаются в вере, — прервал меня поп, — потому что лучше других сознают недостаточность человеческого знания.
— Знание, раскрепощенное нашей революцией, все будет совершенствоваться.
— Не спорю, — согласился он, — но жизнь
