Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Недавно Мельчакова пригласил к себе Щедров. И первое, о чем он спросил, было:
«Майор, это правда, что вы запоем читаете словари?»
«Не запоем, а вообще читаю охотно».
«Похвально. И что же, чтение словарей помогает в вашей нелегкой деятельности на посту начальника райотдела?»
«Не скажу, чтобы очень помогало, но и не мешает. Во мне, Антон Иванович, давно живет любовь к слову. Понимаю, что начальнику милиции эта любовь ни к чему, но избавиться от нее не могу. Вы только об этом и хотели спросить?»
«Нет, не только об этом. Я прошу вас, как члена исполкома, ознакомиться вот с этим документом. — Щедров вынул из ящика стола разрезанный пакет с поломанными сургучными печатями. — Вишняковский казак, бывший белогвардеец, решил вернуться из эмиграции. Узнайте, есть ли у него родственники. Они должны дать согласие. Вызовите для консультации руководителей «Эльбруса». В общем, поручаю вам заняться этим возвращением…»
— У меня есть вопросы! — сказал Николай и встал. — Первый: кто он, этот беглец? Как его фамилия? Второй: почему направляется именно в нашу станицу? Нельзя ли неожиданного гостя переадресовать в другое место, скажем, в Елютинскую — к Черноусову?
— Нельзя, товарищ Застрожный, нельзя! — строго ответил Мельчаков. — Уже потому нельзя, что этот старый человек возвращается не в Елютинскую, а в Вишняковскую и, заметьте, не жениться, не справлять свадьбу, а доживать свой век. Родная землица потянула к себе! Соображаете? Родная земля позвала! Как у Тараса Шевченко? «Як умру, то поховайте мене на могилі, серед степу широкого на Вкраїні милій…»! На чужбине, товарищи, и умирать тяжко, а не то что жить. А вот кто он? Вопрос законный. Фамилия у него, как и у тебя, Николай Федорович, — Застрожный. Случаем, он тебе не родич? Тут, как я уже сказал, решающее слово за родичами.
Не ожидая ответа, Мельчаков подошел к столу, из пакета со сломанными сургучными печатями извлек бумагу и начал читать:
«Застрожный Евсей Фотиевич. Год рождения 1900-й. Место рождения: станица Вишняковская бывшей Кубанской области. Семейное положение: холост. Русский. Сословие: кубанский казак. В годы гражданской войны служил у Шкуро сперва рядовым казаком, и позже, перед бегством в Турцию, получил нашивки казачьего урядника. Его отец Фотий Кириллович и брат Мефодий Фотиевич погибли в боях с красными конниками Ивана Кочубея. После своего бегства за рубеж Застрожный Е. Ф. первые годы жил в Стамбуле, затем в Германии и во Франции. Перед войной переправился через океан и лет десять находился в Мексике, в частности в городе Леоне. После войны вернулся в Европу в надежде получить право въезда в Советский Союз. Политической деятельностью не занимался. Последние годы проживал в Югославии — приморском городе Дубровнике. Советское правительство находит возможным удовлетворить просьбу гр-на Застрожного Е. Ф. о возвращении на постоянное жительство в родную станицу Вишняковскую Усть-Калитвинского района Южного края при условии положительного ответа со стороны родственников Застрожного Е. Ф. и отсутствия возражений со стороны жителей станицы». Что теперь еще не ясно?
— Где же он будет жить? — спросила Аниса.
— Известно, в Вишняковской. — И Мельчаков зашагал по кабинету. — Так что, Аниса Саввишна, теперь тебе надобно подумать о политико-воспитательной работе с репатриантом.
Все невесело улыбнулись, понимая шутку.
— Мне можно сказать? — поднялся Журбенко. — Я насчет того, что приютить и накормить, как советует поэзия, — это хорошо, сказать, человечно. А по какой, извиняюсь, статье расходов? Откуда взять деньги для питания?
— Сперва надо выяснить, есть ли у Застрожного родичи, а если есть, то готовы ли они взять возвращение на свое иждивение. — Майор повернулся на скрипучих подошвах и строго посмотрел на Журбенко. — Если же колхоз готов проявить гуманность, то не мне, Журбенко, учить тебя и давать советы, как и где изыскивать подходящую статью расходов. Так я понимаю? К тому же, если говорить откровенно, то богатая сельхозартель «Эльбрус» не обеднеет и тем более не разорится, если материально поможет одному человеку. Правильно я говорю? Но сперва давайте выясним вопрос о родичах. Николай Федорович, начнем с тебя. Кто он тебе, этот Застрожный Евсей Фотиевич?
— Никто! — с гневом ответил Николай.
— Не дуйся и не злись, — с улыбкой сказал Мельчаков. — А если спокойно подумать, если поискать в уме?
— Что искать? Нечего искать! Я этого шкуровца не терял и искать не собираюсь. И я говорю: никакого родства со шкуровцами у меня не было и нет.
— А если спокойно, если без нервов? — Мельчаков улыбнулся разгневанному Николаю. — Может, доводишься ему внучатым племянником?
— В нашем роду шкуровцев и вообще белогвардейцев не было и нет! — резко ответил Николай. — Разве мало на Кубани однофамильцев?
— В Вишняковской есть еще Застрожные? — спросил Мельчаков.
— Если без меня, то имеются еще два: мой отец Федор Иванович Застрожный и пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. В других станицах Застрожных немало.
— Те Застрожные, что проживают в других станицах, в настоящее время нас не интересуют. — Мельчаков подсел к Николаю. — Если бы нам отыскать хоть одного родича, то сразу все вопросы были бы сняты. Он и встретил бы своего родича и приютил бы. А то ведь даже встретить некому.
— Может, прикажете послать к поезду делегацию колхозников с духовым оркестром? — язвительно спросил Николай. — А возле вагона выстроить шеренгу юных пионеров с горнами и барабанами? Да чтобы пионеры хором прокричали стихи и повязали беглецу на шею красный галстук?
— Прошу, Николай Федорович, без иронии и без подковырок. — Мельчаков снова зашагал по кабинету. — Думаете, товарищ, мне приятен этот казак из Дубровника? А что поделаешь? Антон Иванович просил нас всех подойти к этому вопросу серьезно и с позиции гуманности. Дело это политическое, и к нему надобно относиться по-серьезному. Ведь человека потянуло на родину. Факт немалой важности. Нельзя же человеку отказать и оставить его на произвол судьбы!
— Человеку? — Николай исподлобья глянул на Мельчакова. — Не человеку, а шкуровцу!
— Опять ты свое, Николай Федорович? — Мельчаков остановился у стола. — И шкуровец, и белогвардеец — все это так, это мы знаем и не забудем… Но мщение, как известно, удел слабых. Мы же сильны, и гуманность для нас не пустой звук… И все-таки я думаю, что у Застрожного все же есть родичи. Может, пасечник? Я пригласил Петра Игнатьевича Застрожного. Но он что-то задержался.
Анисе показалось странным и обидным то, что Николай с такой злостью произнес слово «шкуровец». Она знала, что раньше, когда в стране была гражданская война, шкуровцами называли тех, кто служил в отряде белого генерала Шкуро. Теперь же в Вишняковской жила знатная доярка Людмила Шкуро, подруга Анисы Ковальчук, они вместе учились в станичной школе. После окончания десятого класса Аниса уехала на учебу в Степновск, а Людмила стала дояркой. По ее почину возникло соревнование за пудовые удои от каждой коровы, и всех доярок, кто следовал примеру Людмилы Шкуро, уважительно и с любовью называли «шкуровцами», и слово это было в почете.
— Товарищ майор, гуманность, как вы сказали, это верно, она живет в самой сути колхоза. И того возвращенца, раз так случилось, нам надо как-то поддержать и материально и морально. — Аниса с надеждой во взгляде смотрела на Мельчакова. — И когда он вернется, то мы обязаны будем проводить с ним политико-воспитательную работу. Прикрепим надежных комсомольцев, лучшим читчикам-беседчикам поручим проводить с ним регулярные читки газет, — все это так, все это понятно. Но как же теперь быть со словом?
— С каким словом? — живо спросил Мельчаков, ибо в нем тотчас проснулся филолог. — Какое именно слово тебя интересует, Аниса Саввишна?
— Слово «шкуровец», — Аниса посмотрела на Николая. — Если это слово Николай Федорович произнес, вы сами слышали, с такой ненавистью, то где гарантия, что кто-то из колхозников не скажет точно так же? Такой гарантии у нас нет! А ведь в Вишняковской, как вы знаете, проживает наша знатная доярка Людмила Шкуро. Как тут быть?
— Разберемся, — последовал авторитетный ответ Мельчакова-лингвиста. — Разумеется, в опасении Анисы Саввишны есть резон. Но, товарищи, во-первых, следует принять необходимые меры, чтобы слово «шкуровец» в том его оскорбительном значении, в каком произнес его здесь Николай Федорович, в станице никем не произносилось. Во-вторых, нужно разъяснить колхозникам, что разговорный язык — это продукт нашего мышления. Если бы, к примеру, не было белого генерала Шкуро, то не родилось бы и оскорбительное слово «шкуровец». Если бы теперь, в наши дни, не было знатной доярки Людмилы Шкуро, то не родилось бы, как совершенно справедливо сказала Аниса Саввишна, уважительное слово «шкуровцы», которое относится к тем дояркам, которые последовали примеру Людмилы. Так что на этом очевидном примере мы наглядно лишний раз убеждаемся в том, что всякое слово, находясь на службе у человека, развивается и видоизменяется в зависимости от того, какое смысловое значение оно несет в себе не вообще, а в данных конкретных исторических условиях. Оно, слово, живет, как все живое, и умирает, как все смертное. Поэтому названное Анисой Саввишной слово когда-то вызывало в сознании людей презрение и классовую ненависть, потому что несло в себе именно эту смысловую нагрузку. Однако с годами в жизни общества произошли известные изменения, и то же самое слово вместе с экономическими и социальными переменами изменило свое смысловое значение. Возьмите в том же историческом аспекте и проанализируйте хорошо всем нам известное слово «бригадир». Как мы понимаем его, когда у нас всюду есть производственные бригады во главе с бригадирами? И как это же слово понимали люди, жившие в позапрошлом столетии! Помните, у Фонвизина в его драме «Бригадир», где мы видим…
