Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
«Смотри, Антон, как бы самого тебя смерть не сразила», — сказала Анастасия.
«Меня, Настенька, пуля не берет — броня на теле! — смеясь, сказал Колыханов. — По мне надо пускать не пули, а снаряды!»
«Пойдем, Антон, в медпункт, пусть врачи пулю удалят», — советовал Иван.
«Нехай сидит во мне, нехай напоминает про кулацкие козни, чтоб сердце мое не мягчело и не теряло классового чутья…»
Щедров хорошо знал друга своего отца и поэтому не удивился ни тому, что Колыханов и по сей день воюет «за свою любовь к земле», ни тому, что старый кочубеевец стал инспектором по качеству. Помнит, как однажды приехал к ним Колыханов, обнял своего крестника и сказал: «А знаешь ли ты, тезка, кто нам дает радость? Запомни: земля! От нее идет вся наша жизнь. За нее, кормилицу, мы ходили в сабельные атаки, ее мы, чуть живую, отняли у фашистов. И без нее, без ее радости нам не жить…»
Колыханов не имел ни семьи, ни своего дома. Высокий, тощий, он всю жизнь носил армейскую шинель и серенькую кубанку с красным верхом. По праздникам широкая его грудь сияла орденами и медалями. Первый же орден, полученный им одновременно с Иваном Щедровым еще в двадцатом, всегда покоился на кумачовом, изрядно выцветшем банте. Ходил Колыханов быстро, порывисто, казалось, что он постоянно куда-то спешил.
Прокатилась по земле, прогремела над планетой Отечественная война, и наступил мир. Израненный, на костылях, летом сорок пятого вернулся Колыханов в Вишняковскую — не захотел долечиваться в госпитале. Врачи противились, не выписывали. Говорили, что им надо не только поставить воина на ноги, но и для своих медицинских надобностей сосчитать, сколько же на теле у Колыханова зарубцевавшихся и еще свежих отметин двух войн. В Вишняковской Колыханов забросил костыли, хотя месяца два еще ходил хромая, с палкой. Шли годы, подрастала в станице молодежь — так рядом с заматеревшим корявым дубом поднимаются молоденькие побеги. «Дубочки-то зеленые и еще сильно гибкие, чего доброго, могут сломаться, — думал Колыханов. — Нету у них ни нашей упругости, ни нашей хлеборобской закваски». Обижало старого воина, что он, знавший не только сабельные бои со шкуровцами и посвист кулацких пуль, но и сражения под Сталинградом, теперь остался без дела. Хорошо, что как раз эту обиду и поняла Аниса Ковальчук и нашла для Колыханова работу по душе.
До пансионата Щедров и Овчаров не дошли: навстречу им на коне ехал сам Колыханов. На седые брови надвинута кубанка из потертого серенького курпея, за плечами красный, как пламя, башлык, все та же видавшая виды старушка шинель, спеленатая ремнями, по бокам гнутая сабля и засмоленная пороховым дымом деревянная пустая кобура. Взглянешь на всадника — и уже перед взором твоим стелется степь, и летит по ней, поднимая пыль, красная конница, и слышится топот копыт, звон стали, близкие и далекие орудийные залпы.
Остановив усталого и ко всему равнодушного коня, Колыханов, бренча саблей, тяжело, не то что, бывало, в молодости, слез с седла, дрожащими руками обнял Щедрова и прослезился. Рукавом шинели смахнул слезу, печально улыбнулся.
— Здравствуй, сынок моего боевого товарища и друга! Здравствуй, крестник! — Колыханов снова погладил рукавом шрамы на щеках, вытирая слезы. — Что это мои очи помокрели? Раньше такого с ними не бывало. Или старею? Или увидел тебя и вспомнил Ивана?
— Как поживаешь, дядя Антон? — спросил Щедров.
— Видишь, в седле и в действии. Ездил в огородную, проверял парники и агитировал насчет общего питания. А то что получается? Приходит каждый со своим узелком, как с болячкой. Стыдоба! Трудятся сообща, а кормятся врозь. Сядут возле своих узелочков, как сычи, и обедают. Куда это годится? Никуда не годится! Вот я и нацеливал огородников на общую кухню. И выгодно и вполне идейно!
— Ну и что? — спросил Щедров. — Нацелил?
— Еще не совсем. Но сдвиг имеется. Требуется подмога правления. Вот я и еду к Николаю.
— Он в районе, — сказал Овчаров.
— Ну, а как жизнь в станице? — поинтересовался Щедров.
— Жизня-то ничего, движется. Но есть и упущения.
— Какие?
— Плохо пашем. Будто не себе, а чужому дяде!
— Кто о чем, а Антон Силыч о своем! — со смехом сказал Овчаров.
— Не оскаливай, Овчаров, зубы и не подкручивай ус, а поезжай в четвертую и посмотри, как там трактористы портят землю! — гневно сказал Колыханов. — Гонят норму, чтобы поболе заработать, и не пашут, а царапают. Я уже снял с трактора одного бракодела, а за него заступились бригадир Никульков и сам Застрожный. А на каком основании они заступаются за тех, кто портит землю? Но я не смирюсь с этим безобразием! Вот послушай, Антон, как дело было. Тебе, как секретарю райкома, об этом надо знать в деталях. Тут, на улице, все тебе изложу? Или пройдем в правление?
— Лучше пройдем в правление, — сказал Щедров.
Глава 20
Они пошли в правление. И пока Антон Силыч Колыханов поведает Щедрову о плохой пахоте в четвертой бригаде, пока расскажет, как ругался с Никульковым и Застрожным, мы тем временем объясним причину неожиданной поездки в райотдел милиции руководителей «Эльбруса».
Сам по себе вызов в милицию трех должностных лиц — Николая Федоровича Застрожного, Анисы Саввишны Ковальчук и главбуха Семена Лукича Журбенко — является фактом весьма нежелательным. Ибо кто же того не знает, что встречи с работниками милиции чаще всего бывают неприятными! Видимо, так устроен человек, что сердце у него наполняется непонятной тревогой уже при одной мысли о полученной повестке, в которой сказано: такому-то гражданину надлежит с паспортом явиться в такой-то день и час. И хотя получатель повестки еще ничего не знает о причине вызова, а ему уже чудится, что он в чем-то провинился. Кажется, и на работе не было никаких неприятностей, и с соседями жил мирно, а повестка пришла. И пусть над ним в этот час сияет солнце, пусть повсюду благоухают цветы и поют птицы, а человек ничего этого не видит и не слышит.
Именно такое настроение овладело и нашими вишняковцами, когда они, желая вовремя прибыть к майору Мельчакову, на рассвете уселись в «Волгу» и понеслись из Вишняковской в Усть-Калитвинскую. Нелишним будет заметить, что, отправляясь в Усть-Калитвинскую, вишняковский «треугольник» всегда бывал и весел и разговорчив. Это особенно касалось вишняковцев-мужчин: у них настроение становилось приподнятым, в районе их ждало совещание или семинар, а после совещания или семинара — встречи с друзьями возле пивного ларька, где вместе с тяжелой кружкой пива, у которой шапка-пена сбита набекрень, ларешник подавал на деревянном подносе крупных и красных раков.
Сегодня же вишняковцы были молчаливы потому, что всю дорогу думали о предстоящей встрече с майором Мельчаковым.
«В чем же я провинился или в чем проштрафился? — мысленно спрашивал Николай Застрожный, тоскливо глядя на дорогу. — Может, у Мельчакова речь пойдет о тех элитных хряках, что отказался продать «Кавказу»? На той неделе, верно, был у меня Черноусов, и я ему сказал, что продать хряков не могу. Но при чем тут милиция? Если в данном случае я поступил неправильно, то можно было бы вызвать меня и Черноусова в сельхозуправление и там поговорить с нами. Да и о чем, собственно, говорить? Не продал хряков потому, что нечего продать, — нет лишних. Какая же еще за мной вина? Ведь без причины Мельчаков не стал бы вызывать, да тем более троих. Может, Колыханов успел нажаловаться? На той неделе мне пришлось заступиться за бригадира Никулькова и заломить Колыханову руки за спину. А что я мог сделать? Не доводить же дело до драки! Надо было утихомирить разбушевавшегося кочубеевца. Так оно и есть. Колыханов успел уже пожаловаться Мельчакову. Аниса тоже была в бригаде и видела мои силовые приемы, а теперь едет как секретарь партбюро и как свидетельница. А чего ради вызван Журбенко? Семен и понятия не имеет о том, что произошло в бригаде Никулькова…»
Аниса Ковальчук смотрела на поля, тронутые весенней зеленью, тоже о чем-то думая. Родом она была из-под Херсона. Ее отец Савва Ковальчук погиб в боях за Киев. Девочке еще не исполнилось и восьми, когда ее овдовевшая мать летом 1945 года переехала в Вишняковскую к своей двоюродной сестре. Аниса росла, ходила в школу, и мать с горечью замечала, что у ее дочери какие-то, как она говорила, «мальчишечьи повадки». Сама природа, казалось, долго раздумывала, не зная, как ей поступить: наделить Анису всеми теми милыми чертами, какие в избытке были у ее матери, женщины дородной и красивой, или добавить в нежность ее голубых глаз мужской суровости отца. По смелости, по умению вести «кулачные сражения» она пошла в отца. Смело вступалась за обиженных и в драках с мальчишками нередко выходила победительницей. Испытав на себе силу ее кулаков и видя ее решимостью горящие глаза, мальчишки, в том числе и Николай, не только побаивались, но и уважали свою одноклассницу. За красоту Анисе прочили карьеру киноактрисы, говорили, что только Аниса и сможет по-настоящему сыграть роль отважной партизанки или разведчицы. В театральное училище Аниса не поступила: пыталась, но не прошла по конкурсу. Пришлось поехать на курсы культпросветработников, а вернувшись, стать директором только что открытого в «Эльбрусе» Дома культуры. Когда же в прошлом году осенью ее избрали заместителем председателя колхоза по культуре и секретарем партбюро и в ее «ведомство» теперь входили не только Дом культуры, а и шесть библиотек, восемь красных уголков, радиоузел, четыре кинопередвижки, две агитмашины, театральный и хореографический кружки, струнный и духовой оркестры, а рядом всегда находилось сто сорок коммунистов и более трехсот комсомольцев, — вот тогда-то и проявился в полную меру ее талант организатора, и станичники с любовью стали называть ее «наша Аниса Саввишна».
