Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
— Горе у меня, братуха, превеликое.
— Да ты как больной. Что с тобой, Кузьма?
— Кузьмы Крючкова лишился. Ушел от меня тезка. Вчера закопал.
— Что с ним? — видя заслезившиеся глаза брата, участливо спросил Холмов. — Как это случилось?
— И сам не пойму. Или старость его свалила, или какая болезнь… Как я теперь буду жить?
— Да, это печально, — сказал Холмов. — Жалко коня.
— Не кручинься, Кузьма, не печалься, — начала уговаривать Аннушка. — Раз такое случилось, то уже не вернешь.
— Алексей, это моя половина, Аннушка, — все так же грустно сказал Кузьма. — Как мы с нею поженились, ты ее еще не видел. Аннушка не весленеевская, а широкинская.
— Здравствуй, Аннушка! — Холмов протянул руку. — Рад с тобой познакомиться.
Смуглолицая, щуплая, в подпоясанном лаковым ремнем платье, Аннушка была похожа на черкешенку. Не зная, как ей держаться с Холмовым, она взяла его мягкую ладонь своими маленькими твердыми руками и сказала:
— Алексей Фомич, дажеть не верится, что мой Кузьма доехал на коне аж до моря! Далеко же! А за ним тут милиция приходила. И племянник Иван все разыскивал. А теперь, когда все так хорошо кончилось, коня у нас не стало.
В это время во двор вошел Иван с женой Раей и двумя сыновьями: старшему было лет шесть, младшему — года три, не больше. Холмов взял младшего на руки, вспомнив, как вот так же когда-то брал на руки Ивана, и сказал:
— Сколько же нас, Холмовых, на белом свете? А звать-то тебя как?
— Леша…
— Стало быть, мой тезка? Ах, какой молодец, Леша! — И к старшему: — А тебя как звать?
— Юрий…
— Как же незаметно растут люди.
В милицейской форме, Иван шутливо вытянулся перед Холмовым и отрапортовал:
— Старшина милиции Иван Холмов прибыл со своим подразделением! Доброго здоровья, дядя!
— Отличное подразделение, — сказал Холмов, улыбнувшись Рае. — Как же это ты, старшина Холмов, хотел арестовать родного дядю?
— Ваня это делал не по своей воле, — смутившись и потупив глаза, за Ивана ответила Рая, — У него служба… А теперь вышло так, что напрасно Ваня гонялся за дядей Кузьмой. Если бы Ваня знал, что конь издохнет…
— У дяди Кузьмы было явно противозаконное действие, — четко, по-военному сказал Иван.
— Как же ты быстро снял с меня то мое незаконное действие? — язвительно заметил Кузьма. — Как только в район пришло указание, так сразу и Иван помягчал. А до этого был как зверюка! — И к Холмову: — Корнейчук обещал соорудить конюшню, чтоб Кузьме Крючкову было где зимовать в тепле. А теперь уже конюшня ему не нужна… Ох, беда, беда. Как буду жить?
Наступило долгое молчание. Нарушил его Холмов.
— Кузьма, а история с Каргиным, оказывается, легенда, — сказал он, желая переменить тему разговора. — Я во многих станицах наводил справки. Был даже в Старо-Конюшенской. Ни о каком Каргине никто ничего не знает. Сам придумал или другой кто?
— Не там искал, — буркнул Кузьма. — Надо было поехать в Новомлиновскую. Там все это и произошло.
— Ты же говорил, что вся эта история случилась в Старо-Конюшенской?
— И вам голову морочил тем Каргиным? — со смехом сказал Иван. — Вы ему не верьте, дядя Кузьма — выдумщик!
— А ты, Иван, помалкивай! — сердито сказал Кузьма. — История эта не выдуманная, а является фактической.
Пришел Григорий Корнейчук, и разговор о Каргине прекратился. С пустым рукавом гимнастерки, крепко затянутым армейским ремнем, со шрамом через всю щеку, Корнейчук сбоку, одной правой рукой обнял Холмова и сказал:
— Ну, Алексей Фомич, теперь быстро не отпустим! Поживи-ка у себя дома!
Пока готовился обед, Холмов и Корнейчук не спеша, потому что торопиться им было некуда, прошлись по станице. Стоявшие у дворов люди, завидев Корнейчука и Холмова, здоровались с ними. И Холмову приятно было оттого, что станичники приветствовали его, как своего земляка, и он снимал шляпу и слегка наклонял голову.
Смотрел на хаты и на дворы, как смотрят люди, которые впервые увидели казачью станицу. Взгляд его задерживался и на самом паршивом сарайчике или на курятнике, на который и смотреть-то нечего, и на старых, с потемневшей корой белолистках, и на садах, что уже стояли в желтом, осеннем убранстве. «Что он хочет увидеть и что понять? — думал Корнейчук. — Может, оттого так приглядывается, что желает понять, что тут, в его родной станице, изменилось и что осталось таким же, каким было? Перемены, конечно, есть, но их мало…»
Еще тогда, когда он здесь жил, Холмов узнал историю своей станицы. История обычная. В то далекое время, когда казаки вели войну с горцами, на берегу речки Весленеевки была поставлена крепость, самая близкая к линии фронта. Весленеевка и теперь течет, впадая в Кубань, и Холмову в детстве не раз приходилось видеть, как в дождливую погоду речка взбухала и гнала с гор грохочущие потоки бурой воды.
За Весленеевкой и за Кубанью лежали черкесские аулы, и многолетнее их соседство имело влияние на внешний облик станицы: она была похожа на средней величины черкесский аул. Тянулись такие же кривые, как и в ауле, улочки, стояли те же, какие есть и в ауле, застаревшие плетни и каменные изгороди, местами размытые дождем. Те же хворостяные воротца с калитками, и те же похожие на сакли хатенки с подслеповатыми оконцами. И так же, как и в аулах, в Весленеевской встречались хаты либо под черепицей, либо под шифером.
— Как, Григорий, в нынешнем году с хлебом? — спросил Холмов. — Полегчало?
— Облегчение малость имеется. И хлеб есть, и до хлеба. И встречных планов не было. Благодарность тебе, Алексей Фомич, от всего колхоза. — Корнейчук остановился, посмотрел на Холмова. — Алексей Фомич, а из-за чего перешел на пенсию?
— Плохое, Григорий, у меня здоровье.
— А-а… Стало быть, надобно подлечиться. Поживи у нас. Место, сам знаешь, курортное. Быстро сил наберешься.
— Может, и поживу, — ответил Холмов. — Что, вижу, мало в станице новых строений?
— Новые наделы стансовет нарезает по левому берегу Весленеевки, — ответил Корнейчук. — Место там ровное, и застраиваются сразу две улицы. Получается Новая Весленеевка. Тут же, в нашем, сказать, центре, все хатенки старые. Лишь на площади воздвигли здание клуба. Там у нас и кино и собрания.
— Григорий, а не помнишь ли, кто в Весленеевской был первым предревкома? — вдруг спросил Холмов.
— Так это же Спиридон Игнатьевич Ермаков!
— Да, да… Верно! Спиридон Игнатьевич Ермаков, — повторил Холмов. — Жив ли он?
— Живой! — с гордостью в голосе ответил Корнейчук. — Это, скажу тебе, не человек, а железо или даже сталь. Я партизанил с ним. Под его командой ходил на задание. Мне тогда и двадцати еще не исполнилось. Воин-то из меня был не очень опытный. Вот я и учился у Ермакова. Несгибаемой воли человек. Было у него чему поучиться, да и теперь есть. И мало о нем сказать, что он смелый. Отчаюга! Однажды мы подорвали железнодорожный эшелон. Горнострелковая дивизия немцев спешила к перевалу и взлетела в воздух со всем своим вооружением. Многих товарищей мы недосчитались в том важном деле. Там я, как видишь, руки лишился, а Спиридон Игнатьевич остался без глаз и без ног. Вынесли мы его в безопасное место. Думали, что не выживет. Нет, выжил!
— Где же он теперь?
— Живет у внука Семена, — ответил Корнейчук. — Оба его сына погибли на войне. Пришлось Ермакову доживать век у внука, сына старшего Ермакова — Ильи Спиридоновича.
— Сколько же теперь Ермакову годов-то?
— Да уж давно перевалило за восемьдесят.
— Пойдем к нему, Григорий! Сейчас пойдем, а?
— Почему бы и не пойти? Можем пойти. Старик обрадуется. Он завсегда бывает рад гостям.
Глава 48
В глубине двора — черепичная крыша на столбах. Под крышей в инвалидной коляске сидел слепой белобородый старик. Мальчик лет десяти очищал ножом хворостинки и отдавал их старику, и тот, умело работая загрубелыми пальцами, плел корзину. На нем был поношенный бешмет, глухо застегнутый крючками и плотно обтягивавший худое, костлявое тело. Сидел старик прямо, как конник в седле. Рыжая клочковатая овчина свисала с коляски наподобие фартука, и казалось, что старик ею прикрыл ноги.
Холмов подошел ближе и в изумлении остановился. Не верилось, что это был Ермаков — первый весленеевский предревкома. Давно на его слепом старческом лице смешались морщины и шрамы. Из-под седых, сурово нависших бровей зияли пустые глазницы. На щеках, на лбу, на худой, морщинистой шее раскиданы сизые, въевшиеся в кожу следы от сгоревшего пороха. Жилистые, с узловатыми пальцами руки его столько уже сделали добра на земле и все еще не переставали делать это добро и теперь. По обеим сторонам коляски лежала свежая, наверное, сегодня срезанная лоза. Не зная, что перед ним стояли гости, старик принимал от правнука лозу и не переставал плести. Готовые корзины лежали тут же, надетые, как шляпы, одна на другую.
