Пётр Вершигора - Дом родной
У некоторых служилых деятелей, вроде Сазонова или Сковородникова, в те времена в ходу было предубеждение к людям, ценящим свое гражданское достоинство. Часто это предубеждение перерастало во вражду. А советский человек был горд самим собой. Миллионы людей увидели свою силу. Они осознали ее, но — не всем, к сожалению, это было понятно — сила эта иногда направлялась не по назначению: одними — в угар пьяных воспоминаний, другими, особенно кое-кем из ершистых фронтовиков, она расходовалась попусту, — сопротивлявшихся стрижке под одну гребенку быстро обстругивали, а то и убирали с дороги. Наиболее ретивые администраторы — из породы бездушных — стремились выработать у всех и вся бездумное послушание, выбить геройскую спесь. Люди же усердные, целеустремленные, честные слуги народа, но недалекие, тоже главным препятствием разумному упорядочению жизни считали тех, кто действовал не по команде, а вразрез с возведенной в универсальный закон логикой, хотя, если они давали себе труд разобраться в фактах жизни, условиях, характерах, то эта «крамола» и оказывалась часто наилучшим путем для решения конкретных и важных вопросов хозяйствования, морали, воспитания… В общем, все было сложно, как бывает всегда в переходные периоды, на крутых поворотах.
Совсем неожиданно пришлось членам бюро схлестнуться с предриком в начале зимы. Но схватка эта была как неожиданный треск молнии в морозную погоду. Райком утверждал вновь принятых членов и кандидатов партии. Среди принятых в члены партии был и предколхоза «Орлов» Иосиф Манжос. При голосовании один Сазонов неожиданно поднял руку, против.
— Мотивы? — резко спросил удивленный этим неясным выпадом начмил Пимонин.
Сазонов не отвечал.
Федот Данилович опустил глаза на лист бумаги и что-то механически зачертил, тоже ожидая объяснения столь решительного поступка всегда довольно обтекаемого предрика.
Но тот пожал плечами, словно не слышал вопроса Пимонина.
Швыдченко упрямо ждал ответа.
— А чего же? Правильно. Какие мотивы? Когда член бюро против — пусть он и объяснит всему бюро: за что, почему? — прервал затянувшуюся паузу дядя Кобас, присутствовавший на бюро как председатель фабкома. Его вопрос был следующим на повестке дня.
Все ждали объяснения. Но Сазонов снова пожал плечами, уже как бы адресуясь к одному секретарю райкома. Федот Данилович еще немного подождал и спросил:
— Бюро настаивает, чтобы товарищем Сазоновым были объявлены мотивы?
Зуев не выдержал и бухнул:
— Да чего там! Ясно — мотивы личные.
Швыдченко поморщился, как от зубной боли. В кабинете все вдруг заговорили, и в этом внезапном гомоне можно было лишь уловить возгласы одобрения реплике молодого уполномоченного.
Швыдченко молча пристально посмотрел на Зуева и не то укоризненно, не то одобрительно покачал головой.
Через несколько недель Сазонов показал зубы. Дело опять было в картошке. Дополнительная закупка, разверстанная райисполкомом по колхозам, шла туго. Пришлось второй раз пересмотреть разнарядку согласно фактическому наличию в буртах и ямах в каждом колхозе. В иных колхозах картофеля просто не хватало, так как, узнав о том, что седьмого мешка, как в прошлом году, выплачивать не будут, колхозники перестали выходить на работу, и добрая треть урожая ушла под снег. А в «Орлах», убрав все картофельные поля подчистую, колхозники успели заработанное на трудодни разобрать по домам.
На крик и угрозы по телефону Манжос спокойно отвечал:
— На каком основании роздали? Было решение правления. Какого правления? Правления колхоза, согласно Уставу сельхозартели.
Разгневанный предрика прибежал в райком. Позвонили в «Орлы» снова. И когда на спокойные, но напористые вопросы Швыдченки Манжос отвечал точно так же, Сазонов хлопнул дверью и выбежал из кабинета.
Глядя ему вслед, Швыдченко подмигнул уполномоченному райкома Зуеву:
— Теперь придется навалиться на Горюна. Ну, ничего — это ему за прошлогоднюю поблажку. Тем более, у него сейчас работают ваши саперы. Вытянет. А в общем, не пойму я Сидора Феофановича — латает он дела колхозные. Из жилетки рукава все норовит выкроить.
— Но ведь вам уже досталось, — немного злорадно сказал Зуев.
— За Горюна — выговор, Манжосу — замечание. А в общем, председатель — молодец: решением правления провел, на Устав колхоза крепко опирается, этот сумеет выкрутиться. Что значит — законы знает… — опять с оттенком восхищения сказал Швыдченко и, хитро прищурившись, спросил Зуева: — А не съездить ли нам в «Орлы»? Что-то давненько я не был в твоем подопечном колхозе.
— Да хоть сегодня, Федот Данилович, — сказал Зуев.
— Нет, сегодня не выйдет. Я тебе позвоню. А на завтра Сазонов настаивает вызвать Манжоса. Вызовем?
Когда на другой день вызвали Манжоса, тот спокойно заявил:
— Колхоз все свои обязанности перед государством выполнил. Картошка роздана на трудодни. Делалось это согласно решению правления. Правление действовало согласно правам и обязанностям, предоставленным ему Уставом. Все законно…
Швыдченко крякнул. Никто так и не понял — от досады или от восхищения. Манжос продолжал:
— Правление колхоза не могло наперед знать, что район возьмет новые обязательства. Теперь выход один: полазить с мешком по погребам и просить колхозников вернуть картошку обратно. Если отдадут, только вряд ли… — почти шепотом добавил Манжос. — Но, может, и соберем, ежели Сидор Феофанович вместе с нами пойдет с торбами по колхозникам.
Швыдченко застучал карандашом.
Сазонов пулей вылетел из кабинета.
«Снова Манжос выкрутился», — узнав о происшедшем на бюро, обрадованно подумал Зуев.
Но Швыдченко еще больше удивил Зуева, когда они к конце недели поехали в «Орлы».
— Мабуть, не был у тебя я с год целый, — крепко пожимая руку председателю Манжосу, заговорил Швыдченко. — Но ты не обижайся, я ж к вашим «Орлам» вон какого уполномоченного прикрепил. Тоже орел. Ну, рассказывай, как дела?
Председатель колхоза скромно, но обстоятельно докладывал секретарю райкома о хозяйственных новостях, изредка поглядывая на Зуева. Колхоз быстро шел в гору.
— Ну это ты маленько перебарщиваешь, — перебил его Швыдченко. — Просто вам повезло. Петро Карпыч поставил саперов к вам на постой, а вы и вцепились за крюки «студебеккеров». Вот они вас и вытянули. А ты мне скажи такое: завтра на тебя еще цифру накинем — тогда ты как?
— Колхоз или я лично? — спросил Манжос.
— Что это ты себя отделяешь? — насторожился Швыдченко. — Ну, давай сначала, как водится, начинай с колхоза, — сказал он, все еще хмурясь.
— Так и с того и другого боку все равно с колхоза начинать. А как же иначе. Вот Петро Карпыч, сами учатся и нас подтягивают. Дали мне книжку Ленина. «О продналоге». Я читал, читал. И сдается мне, что сейчас у нас снова продразверстка выходит.
— Чудак человек. Ведь разное дело. То был крестьянин сплошь единоличник, теперь колхоз. А ты председатель колхоза, а не хуторянин какой, молодой член партии…
Манжос сказал задумчиво:
— Разрешите повременить с этими думками. Я еще раз почитаю. А насчет вторичной разнарядки картошки наперед скажу: не годится это, товарищ секретарь.
— Ну а лично ты, товарищ Манжос? — настороженно спросил Зуев, опасаясь уже, что политучеба приводит Манжоса на первых порах к таким неожиданным аналогиям.
— Прямо скажу я вам… — Манжос запнулся и ни с того ни с сего брякнул: — Образования не хватает. Зашиваюсь. И если вы про меня лично спрашиваете, прямо скажу: при таких порядках, как оно повелось по этому времени — не потяну.
Швыдченко участливо вздохнул и вдруг разоткровенничался.
— Эх, хлопцы, а думаете, мне весь этот район легко тянуть? — как-то тепло сказал он обоим. — Тоже заковыка.
— Вот нам бы такого председателя… — вырвалась у Манжоса какая-то его затаенная думка.
— Какого? — спросил Зуев.
— А вот как они. Как Федот Данилович.
Зуев даже моргнул сердито: неслыханная дерзость — самому секретарю райкома предложить такое дело! Хотя колхоз и растущий, но все же…
— А шо ты думаешь? — вдруг как-то наивно улыбаясь, сказал Швыдченко. И оба они — и предколхоза Манжос и экс-военком Зуев — залюбовались широкой детской улыбкой, с которой были сказаны эти слова. А на Швыдченко уже напала одна из его «фантазий». Он даже отошел от своих собеседников и по-хозяйски деловито стал осматриваться по сторонам. И когда они остались вдвоем с Зуевым, Швыдченко сказал:
— А, черт, разворошил он мне душу. Помнишь, я тебе про ошибки своей жизни говорил?
— Ага, — сгорая от непонятного ему самому любопытства, сказал Зуев.
— Первая, — что рано женился. Вторая, — когда кончил Артемовку и в складчину пол-литра купили, взялся я по стаканам делить. Делил, делил — и себе ничего не осталось…
