Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— Познакомьтесь. Это… это… мой муж.
Мужчина тоже поднялся. Виновато взглянул на Абидат. Одну руку почему-то он держал за спиной, а другую протянул мне. И мне ничего не оставалось, как пожать эту руку — руку молодожена-многоженца.
— А мы пришли пригласить наш журнал на свадьбу, — сказала Абидат и снова покраснела.
Мужчина протянул мне букет любимых колокольчиков.
— Спасибо, — в душе смягчилась я и робко спросила: — Так вы решили здесь остаться?
— Нет, нет! — в один голос воскликнули эти счастливчики. — Вот отгуляем свадьбу — и в аул.
И наша Абидат — наша гордость — ушла с мужем.
Уже в дверях он оглянулся и бросил на меня свой чистый и простодушный взгляд.
Мне надо было работать. Решать. Звонить. Выяснять. Убеждать. Нажимать. Требовать и просить.
Мне надо было писать.
Но я сидела за столом и думала: нет, не родился еще такой человек, который, не покривив душой, может сказать: «Я знаю жизнь». С первого дня и до гробовой доски она будет удивлять нас снова и снова…
ВОСЬМОЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
Женщина осторожно и боязливо присаживается на краешек кресла и сидит, подавшись вперед, словно в любую секунду готова вскочить и уйти.
Так опускается на ветку птица, пуганая, стреляная, испившая до дна свою птичью долю, готовая взлететь при малейшем намеке на опасность.
— Меня зовут Амина, — наконец произносит она тихим голосом. — У меня к вам дело. Только вот не знаю, с чего начать…
Я молчу, еще не войдя в ритм трудового дня.
Хоть я и утверждаю сгоряча, что для меня самый тяжелый день воскресенье, но и понедельник обычно оказывается не легче.
Почему-то именно на этот день недели приходится наибольшее количество телефонных звонков. Звонят отовсюду: из обкома и горсовета, из клубов и театра, из типографии, из аулов… Звонят забытые тобой и забывшие тебя, но неожиданно всплывшие снова друзья…
О редакционной почте и говорить нечего: за два свободных дня она нарастает как снежный ком.
И, конечно же, именно в понедельник в редакции собирается больше всего посетителей.
Молчание затягивается.
И тогда я встаю из-за своего огромного стола, который всегда служит барьером между начальником и посетителем, и, обогнув его, сажусь напротив этой странной женщины. Чтобы не смущать ее, я не смотрю ей в лицо, а смотрю на ее руки — худые и бледные, они как-то безжизненно лежат на остро проступающих сквозь зеленую материю платья коленях.
— Я к вам как к председателю Комитета защиты мира, — наконец говорит женщина. — Хотела узнать, как в случае моей смерти передать кооперативную квартиру, вещи и деньги комитету… в пользу мира… не удивляйтесь, — она слабо вскидывает руку. — Я только что перенесла тяжелую операцию… А детей у меня нет. Вот я и решила… Может быть, со стороны это выглядит смешно или как-то… словно я хочу выделиться… Но на самом деле это не так, — женщина разволновалась, на щеках ее выступили кирпично-красные пятна.
— Что вы, что вы, — поспешила я на помощь. — У вас же все прошло благополучно. Да вы до ста лет доживете!
— Спасибо на добром слове, — слабо улыбнулась Амина. — Вы знаете, я не люблю говорить о болезнях. Но с вами мне почему-то хочется поделиться, рассказать все-все, с самого начала…
И Амина, облокотившись о спинку кресла, закрыла глаза, то ли отдыхая перед долгой дорогой обратно, в прошлое, то ли сосредоточиваясь на своих воспоминаниях.
АМИНА
Был тихий час, все больные спали. И потому никто не заметил, как медсестра ввела ее в палату и показала на свободную койку.
Первой проснулась Айшат и сразу увидела, что соседняя койка уже не пустует: на белой подушке змейкой лежала черная коса. И казалось, что эта змейка целится на тонкую белую руку, закинутую над головой. На среднем пальце, как пятнышко крови или как спелая ягода, алел камешек рубина.
Айшат приподнялась на локте: что-то эта новенькая больно маленькая, как девочка. Да нет, видно, коленки так подобрала…
— Хатимат, вай, Хатимат! — громким шепотом обратилась Айшат к своей соседке. — Ты проснулась?
— Можно подумать, что я спала, — сейчас же откликнулась та, которую звали Хатимат. — С такой болью разве уснешь? Видно, эта болезнь загонит меня на тот свет. И сны снятся один хуже другого. Представляешь, — тут Хатимат, охая и причитая, все-таки повернулась к своей соседке. — Видела сейчас во сне свою покойную мать. Будто встречаю ее на дороге, а вокруг — ни кустика, ни деревца, только горы да небо, вот она мне и говорит: «Доченька, хватит тебе крутиться в этом колесе, пойдем со мной. Я тебе уже и комнату подыскала. Там у нас тихо, спокойно…» Мне не хочется идти, уж так не хочется, но она берет меня за руку и тянет за собой.
— А сама говоришь, не спала, — упрекнула ее Айшат.
— Ой, Айшат, видно, не выйти мне отсюда… — зашептала Хатимат. — Хоть бы пять лет еще пожить. Только пять лет. Пусть бы сын закончил десятилетку. Тогда уж, коли придет в дом мачеха, он будет взрослым и сможет за себя постоять.
— Да, Хатимат, не очень-то многого ты просишь от жизни. А я, знаешь, сперва думала: дожить бы до той поры, когда дочери выйдут замуж. А потом думала, нет, надо еще дождаться внуков. А как внуки пошли, то стали они мне дороже собственных детей. Разве можно их доверить родителям? Те ведь сами только-только с детством расстались. Где им знать, как нужно с ребенком обращаться. Тогда я и поняла: нет, нельзя мне умирать, пока внуки в школу не пойдут. А как пошли они учиться, тут и началась у меня самая интересная жизнь. Они — за уроки. Я с ними. А сколько нового узнала! Думаю, видно, аллах не зря меня к себе не призывает, видно, не хочет, чтобы я пришла в тот мир необразованной. А кто внукам постирает-поштопает? Нет, Айшат, что ни говори, родители — это родители, а бабушка — это бабушка. Бабушку никто не заменит. А разве могла я допустить, чтобы мои внуки поступали в институт без меня? Ты же знаешь, какой сейчас конкурс! За других волнуются и отцы, и матери, и дедушки, и бабушки. А за моих кто? Кто станет ходить вокруг института, пока они там, бедняжки, будут мучиться на этих экзаменах? Ведь отец у них такой упрямый, твердил одно: если хорошо учились, поступят без
