Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
«Бесконечно дорогой мой человек, родная моя мама, — писал кто-то от его, Башира, имени, словно у него был двойник. — Прости, что я не могу приехать. Дел очень много. Но я все время думаю о тебе. И не бывает минуты, чтобы я не вспоминал тебя и наш аул. Помнишь, мама, тот вечер, когда наша корова не вернулась из стада. И мы с тобой пошли ее искать. Мы заглядывали в каждую пещеру, но ее нигде не было. Потом я устал и больше не мог идти, и ты несла меня на спине. Мы так долго искали корову, что заблудились. Я совсем замерз. А ты прижала меня к большому дереву и заслонила меня собой. Всю ночь ты согревала меня. А утром в ущелье Чандыкала мы нашли рожки да ножки от нашей коровы: ее задрали волки. Помнишь, мама, как я плакал по нашей Белоголовой. А ты ушла куда-то, оставив меня у дяди Мустафы. Вернулась ты только через три дня и привела другую корову, но тоже с белой звездочкой на лбу. После я узнал, что ты продала свое золотое кольцо и серьги — подарок отца к свадьбе. Помнишь, мама, я тогда сказал, что, когда вырасту, обязательно куплю тебе и серьги и кольцо еще лучше прежних. Дорогая мама, посылаю тебе деньги. Купи себе на них кольцо с таким же розовым камушком и серьги с дрожащими листочками.
Целую тебя крепко. Твой любящий сын Башир».
…Мама, ты не все написала. Помнишь, когда ты вернулась, твои ноги были в кровавых подтеках и вся ты была исцарапана. Это потому, что корова тащила тебя за собой обратно, пытаясь вернуться к своим прежним хозяевам.
А утром на дворе, залитом солнцем, я стоял возле тебя, пока ты доила корову, и потом в мою подставленную кружку, пенясь, текло молоко. Почему все плохое доставалось тебе, а мне — только хорошее?
Башир нетерпеливо раскрыл второе письмо. И оно было написано тем же крупным и детским почерком его матери.
«Бесконечно дорогая моя мама, ты не представляешь, как я по тебе скучаю. Но прости меня, опять не могу приехать. Мы строим здесь новый город. Твой сын работает на стройке каменщиком. Помнишь, ты всегда говорила: «Сын мой, не дай заржаветь молотку и мастерку отца». Хочу поделиться с тобой нашей радостью. Сегодня мой сын Абдула вступил в пионеры. А помнишь, мама, как принимали в пионеры меня. Помнишь, как мы готовились к этому дню. Тогда шел первый год войны. Красную материю достать негде. Помнишь, мы пешком ходили в район, за пятнадцать верст, но, конечно, и там ничего не нашли. И тогда дома ты открыла наш сундук. Ты достала оттуда свое любимое красное платье. Ты надевала его только один раз: когда из источника в горах по трубам пошла вода в аул. Первый водопровод в ауле. Это был настоящий праздник. И ты танцевала в красном платье и белом тастаре. И вот, мама, ты порезала это платье. Я плакал и просил тебя не делать этого и вырывал у тебя из рук ножницы. А на другой день на многих ребятах были галстуки из твоего платья. И тогда-то, моя бесценная мама, я дал себе клятву, что буду учиться на «отлично», а потом, когда вырасту, заработаю деньги и куплю тебе такое же платье.
Целую тебя крепко. Твой сын Башир».
…Эти нежные слова, эти воспоминания так живо напомнили Баширу детство, что, забывшись, он тихо сказал «мама» и не узнал собственного голоса.
…Мама, ты не все вспомнила. Ты, родная, не все написала. Ведь когда ты разрезала на галстуки свое платье, я вовсе не останавливал тебя. Наоборот, я радовался, что у меня будет такой красивый галстук. Я не думал тогда, что ты разрезала свою молодость. Забыла ты, мама, что из своей черной юбки ты перешила мне брюки, а из своей белой блузки сшила рубашку. Тебе хотелось, чтобы в этот день, в день вступления в пионеры, твой сын был самым нарядным.
Еще один конверт из пачки писем. Там тоже был корешок от денежного перевода и сложенный вдвое листок.
«Моя дорогая мама, прости ты меня, что я не рядом с тобой, что не могу поцеловать твои мозолистые руки. За какой только работой я их не заставал! А помнишь, мама, тот весенний день, день первой пахоты. Шел второй год войны. Все мужчины аула, конечно же, были на фронте. А я еще не подрос, еще не был мужчиной и пахать не мог. На поле были только женщины. И ты с ними. Все, как и ты, в первый раз встали за плуги, и потому борозда за ними шла неровная, совсем мелкая. А я тянул за собой быков. Они хватали корни из вывороченной земли и жевали их. Мне тоже захотелось этих сладких-сладких корней. Я поднял корешок, но ты вырвала его у меня из рук. Я сначала удивился, а потом понял: ты боялась, как бы я не съел корень ядовитого сорняка. А когда мы остановились, потому что быкам надо было дать отдохнуть, ты сама собирала корни и, очистив их от земли, давала мне. Они пахли весенней обновленной землей.
А помнишь, мама, сенокос в Чандыкале? Ты взяла меня с собой и, чтобы солнце не обжигало меня, сделала шалашик из больших лопухов. Я сидел под лопухами и смотрел на тебя. Ты быстро уходила, а за тобой тянулась ровная скошенная полоса: наверное, серп был острым, как бритва. Помню, ты пробежала, заглянула ко мне в шалаш, и на ладони у тебя лежали янтарные соты, а в них прозрачные горошины. Я спросил, что это такое? И ты ответила: «Сынок, это пчелиные слезы. Они сладкие, потому что рождены от поцелуев пчелы и лепестков». Я ел прозрачные горошины, а ты смотрела на меня, и лицо у тебя было счастливым. Я протянул тебе соты, но ты покачала головой и отвела мою руку. Дорогая моя мама, высылаю тебе эти деньги. Купи себе много сот с пчелиным медом.
Твой любящий сын Башир».
…Мама, не так это было. Я один съел все соты, я ничего тебе не предлагал. Вытер руки о траву и даже не сказал тебе спасибо.
И ты забыла, что в тот же день на сенокосе меня укусила змея. Ты побледнела как мел и
