Юрий Рытхэу - Полярный круг

Из многих военных дней Кайо крепко запомнились дни борьбы с голодом и искушением пойти в любую сторону селения, к любому штабелю с мешками, пропороть плотную ткань и наесться вдоволь сахару. А мешки сами рвались, сахар сыпался и смешивался со снегом. Но Кайо за все время не только сам не видел, но и не слышал, чтобы кто-нибудь тайком взял хоть кусочек!

Это было удивительно, но в этом и была горькая радость сроднения всех народов, объединенных общей бедой.

Охотники сдавали пушнину в фонд обороны, отдавали облигации, которые, правда, не очень ценили, не видя проку в этих красиво разрисованных бумагах, которые походили на деньги, но в то же время не были деньгами. Оленеводы пригоняли стада, чтобы безвозмездно отдать мясо и шкуры. Женщины шили теплую одежду и отправляли на фронт.

И все ждали дня победы.

Ждали с нетерпением, и, когда он наступил, радость захлестнула селение.

Какой это был большой, светлый, радостный и по-настоящему весенний день!

Все веселились, а Кайо бродил по обглоданному весенним солнцем припаю и мечтал о поездке в далекий, освобожденный Ленинград. Он видел себя на Дворцовой площади, на набережных, у сказочных дворцов, отраженных в Неве.

После окончания школы Кайо двинулся в путь. Сначала в бухту Провидения, поразившую его обилием кораблей и удивительным расположением домов, которые лепились по крутому склону высокой горы, нависшей над морем. В больших брезентовых палатках жили сезонные грузчики, приехавшие из разных окрестных селений: Уныина, Янракыннота, Янраная, — чукчи, эскимосы, в основном молодые парни и девушки. Некоторые из них уже освоили портовые механизмы, сидели в застекленных кабинах кранов, управляли транспортерами, лебедками. В ожидании парохода Кайо устроился в порт грузчиком. Он трудился в трюмах, прицеплял сетки, заполненные ящиками, к крюку грузовой стрелы, таскал мешки, грузил уголь. В обеденный перерыв он часто обедал вместе с моряками на каком-нибудь корабле и на расспросы охотно заявлял, что едет учиться в Ленинград.

Иногда попадались ленинградцы, да и не удивительно это было: Ленинград — город морской.

И тогда начинались бесконечные рассказы об этом городе, а более благодарного и внимательного слушателя, чем Кайо, трудно было найти.

Близилась осень, а пароходы все плыли на север. Одно время Кайо уже подумывал махнуть в Ленинград Северным морским путем, через Мурманск.

Но вот один пароход, погрузив мешки с пушниной и бочки с топленым жиром морского зверя, взял курс на юг, к Владивостоку. На нем уплывал с родной Чукотки Кайо.

Он долго стоял на корме, глядя, как постепенно скрывается в тумане родная земля. Явственно ощущался этот отрыв от родной земли, и на душе было больно и тоскливо. Возникли мрачные мысли: а вдруг это навсегда и больше никогда не удастся увидеть родные берега, родные яранги, свою тундру?

Кто-то в бухте Провидения предупредил, что Кайо едет учиться в Ленинград, и капитан взял его под свое покровительство. Во Владивостоке он сам посадил Кайо на поезд и пожелал ему счастливого пути.

Только успел Кайо привыкнуть за две недели к размеренной морской жизни, как снова надо было привыкать — теперь уже к поезду, к вагонной тесноте, к неожиданно возникающим знакомствам, которые потом неожиданно прерывались, когда пассажир сходил на своей станции, прощаясь с товарищами по купе.

Не было человека за все десять дней пути до Москвы, который бы недружелюбно отнесся к Кайо. Два немолодых отставных моряка водила его в вагон-ресторан, учили пить пиво, показали ему правила игры в преферанс. Кайо довольно быстро освоил игру. Ему везло в карты, но партнеры потом отказались брать его в компанию из-за того, что Кайо раздавал свой выигрыш, хорошо запоминая, сколько у кого выиграл.

На больших станциях, где поезд стоял иногда по часу и больше, Кайо выходил на перрон и, стараясь далеко не отходить от поезда, гулял, вглядываясь в лица встречных и стараясь найти в них отличие от жителей других городов.

Иной раз ему казалось, что за окном невидимый великан перелистывал гигантский атлас, который каждый раз обретал реальность, как только Кайо спускался по железным вагонным ступенькам на землю.

И вот — Москва.

Кайо вышел на мокрый, покрытый тающим снегом перрон и огляделся: вокруг торопящаяся толпа, движущаяся в двух разных направлениях.

Придерживая фанерный чемоданчик, Кайо влился в один из людских потоков и очутился в метро. Расспросив, как можно попасть на Красную площадь, Кайо ступил на движущуюся лестницу и поехал под землю.

И на Красной площади шел мокрый снег. У Мавзолея стояли солдаты с винтовками, отстрелявшими в самой большой войне за всю историю человечества.

Позади Кайо быстро проносились машины. Редкие прохожие на минуту останавливались, смотрели на солдат, на странного молодого человека в облезлой меховой шапке и ватнике защитного цвета.

Кайо смотрел на кремлевские башни и думал, что в очень далекие времена, когда эта русская крепость была только что отстроена и еще не потускнела краснота обожженного кирпича, наверное, очень красиво было по утрам, когда солнце поднималось из-за лесов, еще не загороженных домами. Как у древних скал Ченлюна… Какой-нибудь пришлый мужик из подмосковных лесов застывал в изумлении перед простой красотой Кремля, и мысли о величии большой Родины уносились к светлым облакам, таким же, как в родной деревне.

…Иунэут растолкала мужа.

Не открывая глаз, Кайо отрицательно мотнул головой и решительно сказал:

— Больше есть не буду!

— Не есть, — отозвалась Иунэут. — Москва!

Только что умытая утренняя Москва была красива, чиста.

Кайо сидел на переднем сиденье такси, еще окончательно не проснувшийся от удивительного сна-воспоминания.

Он по-прежнему видел себя молодым, в мохнатой шапке и ватнике защитного цвета. Образ послевоенной Москвы — и Сегодняшняя, полная света и доброты…

В голову упорно лезли мысли о прожитом, о прошлом, все невольно сопоставлялось и сравнивалось. Все, что подспудно лежало в памяти, вдруг сдвинулось, хлынуло, словно бурный поток из-под растопленного весенним солнцем ледника.

В жизни как будто ничего особенного и не произошло, а как начнешь вспоминать, перебирать особо запомнившееся со всеми его подробностями, вплоть до погоды в тот день, и чувствуешь физически, какая длинная жизнь прожита и как много пережито и перечувствовано!

Казалось бы, с таким опытом можно смело смотреть вперед, пускаться и любую дорогу… Но нет! Только встанешь в начале новой тропы, и робость охватывает тебя.

А ведь все равно надо идти вперед, потому что дороги назад нет. И человек назад не ходит. Бывает, что останавливается…

Купили билеты на поезд «Красная стрела», сдали багаж в камеру хранения, и Кайо решительно заявил всем, что перед завтраком надо пойти на Красную площадь.

Высокие облака над кремлевскими башнями были подсвечены поднявшимся летним солнцем. На площади толпилось много народу, и среди них было полно иностранных туристов. Некоторые стояли у перегороженного легкими переносными перилами входа в Мавзолей и сдержанно переговаривались.

Неподвижно стояли часовые, глядя немигающими глазами друг на друга.

Кайо показалось, что площадь стала шире и просторнее. Вроде бы все было так же, как двадцать с лишним лет назад. Может быть, здания передвинули? Он читал, что в Москве делают и такое… Или оттого, что автомобильное движение по площади было запрещено?

Кайо вел свою семью мимо храма Василия Блаженного, словно выросшего из земли, наподобие диковинного древнего каменного цветка времен динозавров и гигантских слонов, и старался думать о великом, но тревожные мысли о предстоящей встрече с родителями Алексея не покидали его.

Как он будет с ними разговаривать? Как будет себя держать? В добром отношении к себе и своим близким он не сомневался: о характере родителей пусть приблизительно, но можно судить по детям… А вдруг случится так, что Яковлевы воспримут своих новых родичей как… ну, если не совсем как дикарей, то близко?.. Начнут подчеркнуто заботиться, разъяснять очевидные вещи… Вот это самое страшное. Но надо будет терпеть, сносить ради счастья Маюнны.

Наверное, нечто похожее будет. Во всяком случае, надо быть готовым.

И если уж без этого не обойтись, то надо сделать так, чтобы оградить Иунэут, которая будет переживать молча, стараясь никому не показать своих страданий, никому — ни мужу, ни, тем более, дочери.

Когда перед ними возникла стеклянная громада новой гостиницы «Россия», Маюнна ахнула:

— Сколько комнат! Сколько народу может поместиться в этом доме!

Гостиница сверкала, словно поставленный чудом на берег Москвы-реки нерастаявший айсберг. Это впечатление усиливалось множеством стекла, металла.