Юрий Рытхэу - Полярный круг

Это было не только путешествие во времени и в пространстве, — это было путешествие и в самом себе, потому что постепенно и к Кайо пришло удивительное открытие того, что вся эта пестрота человеческая связана не только между собой, но и с ним самим неведомыми нитями. Кайо ощущал это явственно, но не мог бы объяснить словами, что это такое. Нечто похожее мелькнуло на уроке физики. Учитель высыпал на картон кучу опилок, наструганных от железного прута напильником, а с другой стороны приложил сильный, магнит. Слегка постукивая по картону, он объяснял ученикам удивительное физическое явление: беспорядочно рассыпанные железные опилки занимали строго очерченное расположение, обозначая пути, как сказал учитель, «магнитные силовые линии».

Такими «силовыми линиями» оказалась связанной большая часть человечества, и Кайо начал различать, что наиболее верным действительности и интересным для него был тот повествователь, который располагал свой рассказ, согласуясь с этими невидимыми линиями, связывая незримо порой очень далеких друг от друга людей.

Потом Кайо начал читать книги Достоевского. Поначалу нелегко ему было одолевать их. Но вдруг сквозь слова, сквозь плотно заселенные страницы удивительными, словно просвеченными людьми, перед воображением Кайо начал вставать город на Неве, пронизанный слабым солнечным светом.

Кайо, жадно расспрашивал Наталью Кузьминичну о ее родном городе, о Сенной площади, о Невском проспекте, о набережных, о каналах, о Фонтанке и Майке.

Когда в книге попадался рисунок, изображающий какой-нибудь уголок Петербурга-Ленинграда, Кайо пристально всматривался в него, в каждый дом, в каждый поворот улицы, словно пытался разглядеть знакомые черты.

Так постепенно через множество книг в душу Кайо входил далекий город.

К середине ночи ветер постепенно выдувал тепло из комнаты: здание интерната обветшало, новое не успели выстроить. К раннему утру, когда в лампе уже кончался керосин, в дальних углах, на стыке потолка и стен, постепенно появлялись светлые пятнышка нарождающегося инея. Пар от дыхания становился видимым, а за окном слышались гулкие взрывы раскалывающегося от мороза припайного льда.

При слабом, едва пробивающемся свете из окна Кайо читал подробнейшее описание утра помещика Нехлюдова в романе Льва Толстого «Воскресение».

В обстановке удобного помещичьего дома подниматься с постели одно удовольствие. На туалетном столике разложены разные принадлежности, теплая вода налита в фаянсовый таз, постель мягкая и теплая.

А Кайо, прежде чем добраться до умывальной, надо решиться вынырнуть из-под одеяла в студеный, остывший воздух, достать одежду, разложенную на стуле, и быстро натянуть на себя. Потом некоторое время посидеть, чтобы стылая одежда согрелась теплом от тела, унять дрожь и собрать силы, чтобы отправиться в морозную свежесть умывальной.

Кайо проходил по темному коридору, открывал дверь и оказывался в полутемной комнате, вдоль одной из стен которой был укреплен жестяной желоб с металлическими сосочками. В углу стояла бочка с замерзшей водой. Толстый слой льда пробивали тяжелым ковшом, а потом еще надо было отбить лед с сосочка, чтобы вода шла струей. От холода ломило зубы, пальцы, горела кожа, а мысль была там, рядом с Нехлюдовым, в его теплой комнате, в окружении красивых, дорогих, уютных вещей. Кайо ждал в своей душе зарождения классовой ненависти к помещику, но, к стыду своему, чувствовал к нему большую зависть.

Просыпался интернат. Из кухни несло запахом горячей нищи, затапливались печи, теплый воздух наполнял комнаты, большую залу, служившую столовой. Понемногу зависть к помещику Нехлюдову проходила, оставалось любопытство, которое тревожило Кайо целый день.

Когда началась война, Кайо жил в интернате, ходил в улакскую школу. В первое время после ошеломляющего известия о нападении фашистов он почувствовал даже некоторое радостное возбуждение: вот оно, пришло романтическое время войн, дальних походов, кавалерийских рейдов, которые он видел только в редких кинофильмах, доходивших в те годы до Улака. Возникла даже мысль: если война продлится долго, то он, Кайо, пойдет на войну и обязательно совершит героические подвиги. Но все взрослые были уверены в том, что война быстро завершится победой. Ведь об этом пелось и в довоенных песнях, и в новых, которые Кайо учил в пионерском лагере я на школьных уроках пения. Но шли дни и месяцы, а война не кончалась. Мало того — в сводках Совинформбюро появилась тревожные нотки. Серьезность положения на фронте легче всего угадывалась по поведению русских, живших в чукотском селении. Все мужчины-учителя подали заявления с просьбами отправить на фронт. То же самое сделали работники полярной станции и торгово-заготовительной базы. На фронт из всего Улака попали только двое молодых полярников, а всем остальным было приказано оставаться на своих местах.

Полярников провожали всем селением. На маленьком гидробазовском судне они отправились до бухты Провидения, а оттуда на большом пароходе во Владивосток. Женщины плакали, а мужчины стояли с суровыми лицами.

С наступлением зимы начали приходить сообщения о тяжелом положении Ленинграда. Наталья Кузьминична, чьи родные и близкие уже давно не подавали вестей о себе, приходила с заплаканным лицом, и ребята, чтобы лишний раз не огорчать ее, налегали на английский, благо он был еще и языком союзников.

Со снабжением стало плохо. Кончились продукты, завезенные в последнюю предвоенную навигацию. Ввели нормирование. Печатных карточек не было, но в магазине появились длинные списки, по которым выдавали хлеб, сахар.

К весне почти не осталось муки и других продуктов. Русские жители Улака все охотнее потребляли нерпичье и моржовое мясо. Некоторые сами охотились в прибрежных льдах. Но коренные улакцы болезненнее всего переживали отсутствие табака. Пытались курить разные заменители — собирали в тундре какие-то травы, сушили их, клали в трубки даже спитой чай. Табак стал величайшей ценностью, и за щепоточку можно было достать невероятные вещи.

Наступило первое военное лето. По северным селениям прошел слух, что идет пароход, груженный американскими продуктами. Но он приблизился к берегам, когда с севера надвинулись льды. Пароход раздавило напротив Улака, и весь груз в спешке пришлось свалить на берег недалеко от яранг. Складов не хватало, ящики с диковинными консервами, мешки с мукой и сахаром сложили штабелями между домов и яранг, накрыли кое-как брезентом и моржовыми кожами.

Поздней осенью, на пороге зимы, когда установился наст, продукты возили по окрестным селениям на собачьих упряжках. Но много ли увезешь на нарте?

Обилие продуктов в Улаке не означало отмены карточной системы. Она стала еще строже, потому что по всей стране существовала единая норма на продукты питания.

Каждый вечер Кайо с товарищами ходил на полярную станцию слушать последние известия. Они шли берегом моря мимо смерзшихся мешков с сушеными фруктами, лопнувших банок с консервированными ананасами, мимо наваленных грудами мешков с драгоценной белой мукой, бочек со сладкой патокой, огромных жестяных банок со сгущенным молоком. Шагая под холодными сполохами полярного сияния, Кайо мечтал о невозможном: он мчится на собачьей упряжке по ленинградским улицам, останавливается на Дворцовой площади, привязывает собак к Александрийскому столпу и собирает вокруг себя голодных ребятишек. Он открывает острым охотничьим ножом банку сгущенного молока, разрезает большую буханку хлеба, и ленинградские ребятишки, его сверстники, макают в густое молоко хлеб и едят, благодаря взглядом чукотского парня.

Весной из-под мешков с сахаром потекли сладкие ручьи, и собаки с удовольствием лакали воду, нюхали заплесневевшие мешки с сушеными фруктами и брезгливо отворачивались от прошлогоднего закисшего копальхена,[27] которым делились с ними несытно перезимовавшие жители Улака.

Из многих военных дней Кайо крепко запомнились дни борьбы с голодом и искушением пойти в любую сторону селения, к любому штабелю с мешками, пропороть плотную ткань и наесться вдоволь сахару. А мешки сами рвались, сахар сыпался и смешивался со снегом. Но Кайо за все время не только сам не видел, но и не слышал, чтобы кто-нибудь тайком взял хоть кусочек!

Это было удивительно, но в этом и была горькая радость сроднения всех народов, объединенных общей бедой.

Охотники сдавали пушнину в фонд обороны, отдавали облигации, которые, правда, не очень ценили, не видя проку в этих красиво разрисованных бумагах, которые походили на деньги, но в то же время не были деньгами. Оленеводы пригоняли стада, чтобы безвозмездно отдать мясо и шкуры. Женщины шили теплую одежду и отправляли на фронт.

И все ждали дня победы.