Юность - Николай Иванович Кочин
Проснулся я от каких-то заунывных звуков, наплывавших на меня из-за леса. Я прислушался и сразу догадался, что это были голоса, очень хорошо собранные в песне. Прямо на меня, мимо стены зеленеющей ржи, торопясь, шел кто-то: и нельзя было разобрать — юноша или девушка. Одет человек был в мужскую тужурку-кожанку, на голове — кепка, но я различил на нем юбку вместо брюк. Вскоре, когда он подошел ближе, я убедился, что это — девушка, молоденькая, с энергичным блеском глаз и стрижеными волосами. Должно быть, городская.
Когда она поравнялась со мной, я спросил:
— Откуда эти голоса?
— Это борнуковские хороводы.
— Не туда ли вы идете?
— Да, туда.
— Интересные картинки посмотрите. Хватают девок за подолы, непотребно выражаются и воют старинные песни. Ужасная отсталость.
— А вот это меня и интересует.
Она прислушалась внимательно. Девушки пели старинную песню: «Ой, Дунай мой, Дунай».
— Весьма было бы простительно тянуть эту песню при абсолютистском режиме, — сказала она. — А теперь, да еще в момент острейшего напряжения страны, эта песня не должна колебать воздух в социалистическом пространстве.
Ее речь сразу поразила меня. Какие слова… «Абсолютистский режим» — этакое выражение не каждому оратору по плечу. Я принялся ее разглядывать.
— Разве время воскрешать старину в нашей молодой республике? — сказала она.
— Нет, не время заниматься такими пустяками.
— То-то вот и дело… село большое, а ни одного члена комсомола. А уком надеется, что и в нашей волости будет мощный актив. Вот и ты — не член РКСМ?
— Нет, — ответил я, застигнутый врасплох и краснея от своего признания.
— Вот и плохо. А видать, парень принципиальный и дельный.
— А то как же? Я ведь секретарь сельсовета, — ответил я, безумно довольный, что могу выговориться перед стоящим человеком, — Всякие дела приходится решать. Например, насчет лугов: одни кричат — делим по едокам, другие — по скоту. Председатель ничего не может поделать, а я как возьму слово, как скажу: «Ну, говорю, тише! Соглашайтесь делить по едокам. А не согласитесь — я возведу это в принцип, аннулирую — и базируйтесь, как хотите». Ну, мужикам, конечно, нечем крыть. Соглашаются.
Девушка улыбнулась так хорошо, что я готов был напрячь все силы своей памяти, чтобы удивить ее подбором подобных же слов.
— Ай-яй, и не член РКСМ, — сказала она. — Бесчестное сидение в своей шкуре. Стыд и срам!
Я растерялся и молчал. Мое смущение тронуло ее. Она рассмеялась и сказала:
— Надо записать, в каком ты селе. Это прямо находка, честное слово.
Она сбросила с себя тужурку и кепку.
— Теперь коснемся выполнения намеченных задач, — сказала она, перелистывая страницы блокнота. — Откуда ты?
— Из села Тихие Овраги.
— Комсомола там, конечно, нету?
— Нету.
— Парни озоруют в «кельях»?
— В кельях и на околице, а по праздникам в лесу.
— Культпросвет отсутствует?
— Отсутствует.
— Наладить работу вам хочется?
— Страсть, хочется.
— Газеты читаете?
— Как же.
— В газеты пишете?
Тут пришлось замяться. Я посылал в газеты разные статьи, только толку из этого не вышло. И, чтобы не винить печать, я ответил:
— Нет, не пишем.
— Зря, — ответила она, — теперь все должны писать. Печать есть острейшее оружие в борьбе за новую жизнь. Дело не в красотах стиля.
Она села при дороге, спустив босые ноги в колеи, и вынула из тужурки измятый клочок бумаги. Это была страничка «Пролетарской молодежи», выходящая при губернской газете «Коммуна».
— Уж не ваше ли это сочинение? — спросил я в сладком испуге.
— Мое.
Я замирал от восхищения. Дыхание мое готово было остановиться, потому что живой поэт для меня был подобен живому мамонту.
— Да, это мое сочинение, — сказала она.
Встряхнула стрижеными волосами и прочитала:
Вы были раздеты, разуты,
И были не сыты всегда,
И всеми вы были забыты,
И все вас швыряли тогда.
Свет глаз моих помутился. Голос ее звучал нежно и трепетно. Да, она была истинный поэт!
От голода вы помирали,
В заразах вы были больны,
Но вы не стерпели, восстали, —
И вот, бедняки, вы вольны.
Слезы, которые стараются скрывать, бывают самыми трогательными. Обернувшись в мою сторону, она вдруг оборвала чтение, и голос ее дрогнул, и тут она погладила меня по голове.
— Вот, чудак. Секретарь сельсовета — и плачет. Смеяться и плакать неизвестно отчего — это простительно еще для ребятишек.
А у самой чистосердечная радость стояла в глазах. Счастье бывает всегда сном наяву. Мы замолчали, невольно опасаясь разрушить неподходящим словом очарование минуты.
Гомон, столь знакомый мне, шел с околицы волнами и поднимался над лесом. Сумерки стремительно укрывали землю. Парни — я знал это — уже, наверное, уводили девушек в укромные места.
— Как бы не запоздать, — сказала она, поднялась и побежала к лесу. — Так, значит, увидимся. Увидимся там…
Где там? Безумная девушка… Она мне грезилась потом целую неделю. Я не знал, как от этого избавиться. Я ходил опять на место нашей встречи, нет — девушки не было.
Один раз я поехал в волость сдавать овчины, собранные нами в «неделю фронта».
— Это к Серафиме Васюхиной, — ответили мне, — ей овчины принимать поручено. Иди в школу, она там.
Я отправился в школу второй ступени, стоявшую на конце села и окруженную тополями. Начиналось раннее утро осени. На лужайке сидели ученики и забавлялись как-то странно. Ребята сидели против девушек. Одна из них бросила скомканный платочек и произнесла начало слова, и ученик добавил к слову недостающий слог, а потом бросил платочек дальше. Так продолжалось очень долго, причем в каждом случае, когда девушка не успевала продолжить начатого слова или платочек падал на траву, поднимался смех. Мне это казалось неуместным, а про Васюхину я спросить их не решался. Я очень был обрадован, когда увидел на тропе девушку, которую встретил в поле. Сердце мое забилось. Я пошел к ней навстречу.
— Скажите-ка на милость, —
