Павел Лукницкий - Избранное
— Ломай! — коротко приказал Азиз-хон.
Несколько басмачей вразвалку направились к скалистой стене.
Но тут насупленный Бобо-Калон встал, проговорил медленно и недружелюбно:
— Мой дед строил этот канал… Не позволю ломать его!
Азиз-хон отвернулся. У него ныла скула. Всякий разговор причинял ему боль. Он повторил риссалядару:
— Ломай!
Бобо-Калон прикусил губу, вышел из круга, медленно пошел к башне, хотел обойти ее, но отшатнулся, чуть не наткнувшись на висящий перед ним в темноте вытянувшийся и страшный труп Мариам. Бобо-Калон отвернулся от трупа, обошел башню с другой стороны. Треск ломаемых желобов отзывался в его напряженном мозгу.
Первый желоб рухнул на землю, раскололся по всей длине, и басмачи поволокли его к затухающим кострам. Сердце Бобо-Калона забилось глухо и медленно. В негодовании, в жестокой обиде он почувствовал, что вся его жизнь рушится вместе с каналом, — ведь это был канал его дедов, висевший на скалистой стене с далеких прошлых времен! Разрушая его, Азиз-хон бьет по лицу самого Бобо-Калона и предков его, некогда вот так же порабощенных яхбарцами. Дороже людей и дороже их крови Бобо-Калону этот канал, построенный его дедами!
В бессильной ненависти старик опустился на камень, замкнул слух ладонями и только смотрел не мигая туда, где в ярком, вновь высоко полыхавшем огне корчились длинные, черные, как обугленные живые тела, стволы желобов. На фоне горящих костров метались фигуры басмачей; началась дележка награбленного.
Бобо-Калону казалось, что он видит непонятный и страшный сон. В этом сне вставали, извиваясь, языки красного пламени. Туча черного дыма шаталась над шабашем дэвов. Толкаясь, крича, суетясь, возникая в отсветах пламени, они подбегали к груде накопленных за все времена богатств… Бобо-Калон не видел теперь ни Азиз-хона, ни Науруз-бека, ни Мирзо-Хура, — он видел только мелькание поднятых, протянутых, машущих рук. Он слышал только назойливый гул, в котором нельзя было различить отдельных требующих, приказывающих, негодующих, злобных и радостных голосов. Какие-то темные, скрюченные под тяжестью ноши фигуры мелькали вдоль крепостной стены, разбегались, пропадали за пределами крепости. Резкие, визгливые выкрики доносились издалека — может быть, от реки, может быть, от потонувшего в лунной дали селения.
Все вдруг затихло, умолкло, остановилось, и в свете костров Бобо-Калон увидел халифа и купца Мирзо-Хура, стоящих лицом к лицу, о чем-то яростно спорящих. «Богу!» — кричал халифа. «Мне!» — орал Мирзо-Хур, и ругань обоих смешивалась, и нельзя было разобрать слов, потому что оба говорили слишком быстро. Кто-то смеялся над ними, и кто-то пытался их помирить.
Может быть, Бобо-Калон просто слишком устал от двух бессонных ночей, от шума и суматохи. Ведь он привык быть один, привык к покою! Мгновениями ему казалось, что он умер и все это происходит над миром, из которого он ушел.
Ум старого Бобо-Калона мутился. Далекий от всех, залитый светом луны, он смотрел в разъятую пламенем костров тьму, ничего не сознавая, ни в чем не участвуя, не в силах преодолеть странного своего состояния.
Но вот издалека доносятся новые дикие звуки, — это не похоже на все, что слышалось ему до сих пор. Они врываются в уже надоевший однообразный гул. Они входят в сознание Бобо-Калона. Старик напрягается, внимательно слушает… Это пронзительные женские вопли; они доносятся из селения, в них — отчаяние… Что происходит там?
Бобо-Калон встает, медленно подходит к крепостной стене, поднимается по кладке руины, как по ступеням. Всходит на стену и видит вдали несколько пылающих стогов клевера на черных плоских крышах домов. Женские вопли несутся с разных сторон, в лунной дали не видно людей. Но Бобо-Калону понятно все: воины Азиз-хона, наверное те, кто уже получил свою долю, гоняются за сиатангскими женщинами… Во тьме, на тропе, ведущей от селения к крепости, появляется всадник, он гонит коня по камням, проскакивает в тот пролом, где были когда-то крепостные ворота, и Бобо-Калон видит всадника под собой, — это старый басмач из помощников риссалядара. Размахивая плетью, он прокладывает себе дорогу в толпе, окружающей Азиз-хона. Не добравшись до него, останавливается, кричит:
— Слушай меня, достойный! Шесть воинов, взяв в селении жен, уехали в Яхбар! Ничего не хотели слушать!
Толпа басмачей умолкает. Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит на него, молчит…
— Я говорю, достойный, тебе! — кричит всадник. — Я говорю тебе… Шесть воинов…
— Ты говоришь! Ты говоришь! — вдруг распаляется Азиз-хон и, вскочив, обращается к риссалядару: — Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где люди твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань на дороге перед ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве не изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей!
И риссалядар — безответный, мрачный — подзывает надежных людей, выкликает их имена. Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся в седла. Один из них подводит коня риссалядару. Вскинув на плечи ремни винтовок, обнажив сабли, ватага всадников выезжает из крепости, скачет по тропе в селение. Дележка возобновляется, а из селения доносятся, слабея, замирая и возникая снова, вопли женщин. И горит на плоских крышах домов сухой, запасенный с прошлого года клевер.
Прижав ладонь к левой половине груди, словно сдерживая трудное сердцебиение, Бобо-Калон спускается со стены: он увидел на тропе двух задыхающихся от бега сиатангцев. Он не хочет, чтобы его видели, но те уже в крепости и подбегают к нему и падают перед ним на колени. Он узнает приверженцев Установленного — Исофа и Али-Мамата. Трясущийся, со всклокоченной бородою, Али-Мамат, задыхаясь, снимает со своей головы тюрбан и — величайший знак унижения — бросает его под ноги Бобо-Калону.
— Проклятье на нас, достойный! — негодует Али-Мамат. — Это не воины истины, это волки… Грабят нас, жгут наши дома, разве неверный я? Дочь мою, Нафиз, схватили два волка… Проклятье на мне! Жену мою Ширин-Мо увели, я на это смотрел, пусть лучше птицы выклюют мне глаза! Не можем мы на это смотреть, ты, Бобо-Калон, теперь хан! Скажи, пусть прекратится это, пусть верные догонят тех двух волков! Неужели нет верных?
— Пойдем! — коротко бросает Бобо-Калон Али-Мамату, коснувшись его плеча. — Встань, пойдем! — И, выпрямившись, направляется к Азиз-хону. Исоф и Али-Мамат, робко озираясь на пропускающих их басмачей, идут следом.
— Говори ему! — произносит Бобо-Калон, подведя Али-Мамата к Азиз-хону.
Али-Мамат и Исоф простираются перед Азиз-хоном, причитая, униженно молят его…
Но Азиз-хон не желает слушать.
— Убирайтесь! Какое мне дело! Свой хан у вас есть!
— Это верные, Азиз-хон! — произносит Бобо-Калон. — Али-Мамат не факир, племянник мира Тэмора.
— Уберите пыль с моих глаз! — в ярости Азиз-хон делает знак басмачам.
Слышен хохот. Басмачи хватают за ноги Али-Мамата, оттаскивают его, пинками поднимают с земли Исофа, гонят прочь.
— Я хан! Что делаешь ты, безумный?! — кидается Бобо-Калон к Азиз-хону, подняв кулаки.
— Для факиров ты хан! — не отстраняясь, насмешливо говорит Азиз-хон. Не для нас… Не увезут в Яхбар твоих женщин, я приказал риссалядару. А если воины истины позабавятся с ними сегодня ночью, какая беда? Разве хуже станут они работать потом? Разве от яхбарцев плохие у них родятся дети? Или ты думаешь, что эти валявшиеся у моих ног почтенны? Нет почтенных здесь, кроме тех, кто пришел со мной! Презренны все, кто оставался жить на оскверненной неверием земле!
Бобо-Калон, окаменев, видит насмешливое лицо Азиз-хона, улыбки сомкнувшихся вокруг, поблескивающих оружием басмачей. Оскорбление жжет его, словно он напился разъедающей кислоты. Сеиды и миры, сидящие отдельно от всех, понуры и мрачны и не глядят на него. Он медленно обводит взором костры, в которых догорают изломанные желоба его канала; башню, которая из жилища его превращена в виселицу и в тюрьму; груды раскиданного по двору изломанного, изорванного хлама; стену крепости и пролом в ней, за которым далеко внизу в лунной мгле мерцают догорающие пожары… Он молитвенно складывает ладони на груди под белой своей бородой.
— Вы, пришедшие сюда люди! — отчетливо говорит он. — Ты, дружбу суливший нам, Азиз-хон… Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы восславить попранный неверием закон Установленного… Слушайте меня, я говорю вам… Я не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел сам. Ты сказал: «Стань ханом, — приду и уничтожу неверных и прославлю свет истины, и уйду!» Я поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим завоевывать нашу страну. Я думал: теперь времена иные, прежние ссоры между верными покровителю забываются! Я согласился, и я молчал, когда ты, Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет вновь Установленное. Но ты пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца. Всех смешал в одну кучу ты: неверных и верных, как волк, не разбирающий белых и черных овец! Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для неверных. Тебе нужна была женщина. Презирая Установленное ради страсти твоей, ты не казнил эту женщину, — до сих пор, живая еще, лежит она в этой башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой взгляд, но не смотрю на твое лицо. Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на них, а теперь вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя — оружие, и ты не уйдешь. Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти горы уйду, — ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг будет вверх: как по ступеням, буду я подниматься к небу! Если барс выйдет ко мне из снегов, я благословлю его, как посланника покровителя… Ухожу и останусь там! Проклятье тебе, Азиз-хон!
