Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
В доме Михайлы всё было слажено и пущено на верный ход. Клавдя ведала сбытом молока в маслодельню Прянишникова, Полька — старшая дочь Михайлы — ухаживала за овцами, шерсть копила на валенки, овчины хранила, Манька за курицами присматривала и разводила цыплят. Марья — Иванова жена — обряжала коров, поила, кормила, доила, солому им постилала, Енька жеребца выращивал, Иван Бурка холил и больше за верстаком сидел. За Михайлой оставалась забота по всему дому — его хозяйский глаз. Сапогами торговать он доверял Ивану. Однажды, вроде бы на помощь ему, как-то послал своего сынишку Еньку. Но понял Иван, что Енька ему не помощник, а помеха, наделил он его пинком на базаре и не подпускал к себе близко. Сам Михайла на людях казался робким, косноязычным и неумелым продавцом. А Иван, — тот знал, как надо обойтись с покупателем. Слово скажет — будто приворожит:
— Налетай, покупай, сам бы носил, да деньги надо. Крепкий товар, такими сапогами три года о зауголок хлещи — ни чорта им не станется. Подошва краковская, стелька гамбургская. В городе такие сапоги только офицеры да енералы носят!
Одно худо — к водке Иван был неравнодушен. Любил он и в картишки с зимогорами поиграть и подраться непрочь, если случалась в этом надобность. Но так вообще он не хуже других, и самостоятельное житьё в разделе от брата его не пугало, тем более, что у Ивана никакое дело из рук не валится. Сапоги он шил замечательно, мог и по столярному делу: двери сколотить резные, киоты к иконам, телегу или сани починить — всё у него получалось хорошо, просто, красиво.
И вот в семье Чеботарёвых начался делёж.
— Разваливается наш дом — полна чаша, — простонав, говорит Клавдя.
Она выходит в закутье и выбирает там на полке самый круглый, большой и румяный каравай ржаного хлеба, торжественно выносит и, кладёт посреди стола.
— Еня, бери лист бумаги да карандаш, пиши делёжную, — распоряжается Михайла и, тяжко вздохнув, упрекает брата: — Эх, Иван, Иван! Ты нарушитель и всему этому затейщик. Хозяйство-то вести нелёгкое дело, пожмёшь — спокаешься.
— А там видно будет, не стращай, управимся.
— Хоть и золотые у тебя руки, — продолжает Михайла, — а винцо тебя сгубит, вот помяни меня.
— И ты, брат, не ахти какой мудрец по хозяйству. Больше не рассудком, а нахрапом да скупостью наживал добро-то. Уж лучше быть мне самостоятельным. Я не в тебя, брат, уродился, — и нечего мне указы давать. Буду пить, буду и зарабатывать.
— Не противьтесь, братцы, — уговаривает их Клавдя, — подобру-то поздорову ужели нельзя? Иван, ты помоложе, будь уступчивее.
Братья молчат. Клавдя берёт нож и умело, ровными частями разрезает каравай на три, доли:
— Вот так и дом наш благодатный со всей живностью, с пристройками, с наделами покосов и пахоты делите поровну мирно. А где мир да лад, там не надо и клад.
— Это верно. Худой мир лучше доброй драки, — как бы про себя соглашается Иван и торопливо смотрит украдкой на Марью.
Та не может скрыть своей радости, глядит весело, живо бегает по избе и без надобности перемывает и переставляет с места на место глиняную посуду. Ивану что-то не нравится Марьина преждевременная радость.
Стали делиться. Ивану досталась новая, недостроенная изба на краю деревни, лошадь Бурко, пёстрая корова, старый самовар, десять куриц, овец две штуки…
Делились тихо до тех пор, пока не зашёл разговор о сбруе. Тут Михайла стал упираться, он никак не хотел уступать сбрую Ивану; свой жеребёнок скоро подрастёт, сбруя понадобится.
Иван стукнул кулаком по столешнице.
— Делить надо по чести, — говорит он, — или я возьму понятых и старосту. Раз мне Бурко, мне и сбруя.
Михайла ему на это отвечает, не тревожась:
— Ну и что, зови старосту, можно ещё урядника позвать да рассказать ему, как ты царский патрет изувечил шилом. Давай зови старосту.
Иван поперхнулся, молчит.
Михайла продолжает диктовать Еньке:
— Сани, телега, сбруя вся — мне и Клавде. А Ивану пиши: двои наземные вилы, два молотила, две косы, двои грабли, соха старая, десять кринок, две кадки…
— Ладно, ладно, хапай. У тебя, скряга, три свадьбы на носу, они тебя вытряхнут, — говорит как бы себе в утешение Иван…
На другой день попихинские мужики и бабы стали косить. Они рассыпались пёстрыми рядами и шли друг за другом, сверкая на солнце остро отточенными косами-горбушами. А Михайла с Иваном, взяв по топору, незаметно от соседей задворками пробрались в ржаное поле и начали делить полосы. День выдался хороший, без единого облачка. Над цветущей, приятно пахнущей рожью, там и тут усеянной голубыми глазастыми васильками, бесшумно кружились ястребы, высматривая себе добычу. На межах и прогалинах звучно кряхтели коростели-невидимки. Ржаное поле сливалось с овсяным, изворотами уходило между соседних деревень и упиралось вдали в редкий перелесок.
— Рожь нынче будет на славу, если ветром цвет не сдует, — говорит Михайла, чтобы не молчать.
— И ячмень ничего, а овёс в низинах и того лучше, — с той же целью пристаёт Иван к словам Михайлы.
Оба опять молчат, не зная, о чём говорить. Наконец приступают к дележу полос. Михайла отводит Ивану полоски, которые похуже, — глинистые, с вымочкой и жидкой мелкоколосной рожью, — и говорит:
— Вот тебе эти, вырубай на заполоске букву «иже», а я против своих и Клавдиных полос «мыслете» высеку.
Иван чувствует, как у него от обиды сжимается сердце.
— Знаешь что, брат, давай по-хорошему: у тебя скота больше остаётся — и навозу будет больше. Тебе сподручней малоудобренные полосы…
— А я тебе зимой навозу хоть сорок возов могу уступить, — отвечает Михайла, — только знай вози, не сам, так Марья…
— Нет уж, спасибо. А полосы дели без обиды, давай под жеребий.
У Михайлы ширятся глаза и топор ходит из одной руки в другую.
— Не могу уступить, не могу, — бормочет он дрожащим голосом. — Я старше, я больше твоего трудился. Нам с Клавдей, а не тебе выбор. Мы с ней горбом сколько годов трудились, не с твоё…
Не сговорились братья. Половину полос они кое-как поделили, а для дележа остальных полос понадобились понятые.
Хмурые, порознь возвращаются братья с поля. Михайла идёт впереди; Иван, играя топориком, бредёт саженях в пятидесяти позади.
У одной полосы Михайла замешкался. Иван проходит мимо, предупреждает его:
— В понятые давай возьмём таких мужиков, чтобы ни за тебя, ни за меня не гнули, а по справедливости.
— Ладно.
И, снова ускорив шаг, Михайла оставляет Ивана позади себя. Потом он сворачивает в сторону и на заполоске
