Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Нет, брат, я пока не косец.

— Прикидываешься?

— Зачем прикидываться! Не могу.

— Крепко тебя измолотили?

— Дай бог тебя бы так, — отвечает Иван и, грустно усмехаясь, ходит взад-вперёд по избе. Уловив запах тёплых пирогов, он обращается к сестре: — Клавдя, накорми-ка меня, может, в последний раз…

Михайла настораживается и, как будто не расслышав; спрашивает брата:

— Чего, чего ты сказал, чего?

— Делиться с тобой хочу, вот чего.

Эти слова заставили вздрогнуть Михайлу. Он снимает очки, запутанные дратвой вокруг головы, молча кладёт их на верстак и долго и часто моргает бесцветными глазами.

— Так, так, братенёк! Хозяйство рушить? С кем же ты это надумал?

— Де-ли-ться?! — протяжно, чуть не со стоном спрашивает Клавдя, подойдя от печки к Ивану. — Да ты что, с ума сошёл?

— Может быть, и сошёл, но жить с вами вместе больше не желаю.

— Братец, слышишь? — говорит Клавдя, обращаясь к Михайле. — Это его Машка взбаламутила.

— Ну что ж, — стараясь казаться спокойным, решает Михайла, — делиться, так делиться. Только сначала отчитайся, сколько за сапоги на ярмарке выручено да сколько пропито — вычти из своего пая.

— Всё пропито, до копейки! — буйный огонёк сверкает в мутных глазах Ивана.

— Как так — до копейки?

— А так, как бывает: приятели помогли, — поясняет Иван, про себя подумав: «Ладно, позлись, скряга, деньги в сохранности и поделить их успеем, ежели заговоришь по-хорошему».

Михайла затрясся. Тяжело дыша, он встаёт со скрипучей табуретки, обитой старым голенищем. Глаза налиты кровью, в правой руке крепко зажата деревянная колодка.

— Всё, говоришь, пропил, цыган черномордый, всё?! — и налаживается бросить колодку в брата.

Иван поднимает с полу увесистую осиновую доску-крольницу и спокойным голосом предостерегает:

— Тише, братец, иначе тебе башку расколю.

Драки не произошло. Решимости у братьев на это хватило бы, но Иван, выпуская доску из рук, сознался, что он пошутил, что деньги Марьей сбережены от пропоя, никуда они не девались. Михайла сплюнул себе под ноги, положил колодку в угол, на кожаные лоскутья.

Между тем Алексей Турка, узнав, что Марья привезла из казематки Ивана, оделся и побежал к Чеботарёвым. Довольный возвращением Ивана, он живо интересуется:

— Здорово выдрали, а? Да зачем так долго тебя держали?

Иван, поворотясь к Турке спиной, загибает на себе рубаху:

— На-ко, вот, полюбуйся, дружок.

Синеватые полосы и кровавые язвы длинными рубцами вкривь и вкось скрещивались на пояснице и ниже. Клавдя, будто ненароком заглянув, морщится. Михайла посмотрел и, усмехаясь, говорит:

— Заслужил, значит… Ишь чем расхвастался, какой великомученик! Ни за что, ни про что не исхлестали бы.

Турка, покачав головой, возражает:

— А всяко бывает, из-за пустяка могут истерзать. Сильно, сволочи, исполосовали, сильно. Мы вот в серости выросли, а ведь скотину так не бьём.

— Так то скотину, а то нас, — со вздохом говорит Иван, опуская рубаху. — Как знать, может, придёт время, мы не с нагайками, а с топорами пойдём на живодёров. В городах-то, говорят, вон рабочие снова попугивают купечество и начальство. Шорник Скородумов откуда-то об этом знает. Может, ещё народ президента заместо царя выберет, тогда этому своеволию конец…

— Тебя тут не спросят. До бога высоко, до царя далеко, не тебе судить, — глухо отзывается Михайла. — Что бродишь по полу? Садись да за дело принимайся.

— Сел бы, да не сидится. Могу только или стоять, или лежать на животе.

— Так тебе и надо, впредь к начальству почтительнее будешь, — поучающе говорит Михайла и берётся за работу.

— Кто? Я? Почтительнее? — выкрикивает Иван и, вскочив на лавку, срывает со стены лубочную картину с изображением царя, царицы, четырёх дочерей и наследника; затем берёт с верстака шило и поочерёдно выкалывает глаза всему царскому семейству.

Турка испуганно голосит:

— Что ты делаешь?.. Иван, да ведь ты на каторгу просишься! Сейчас же сожги эту картинку, да чтобы и пеплу от неё не осталось.

Иван понял, что сделал неладно, однако ещё храбрится:

— Да разве это царь? Япошка — и тот ему спуску не дал.

Михайла, не то из трусости, не то из преданности царю-батюшке, угрожает брату:

— Не смей такое при мне баить! Ведь не про пастуха Николку Копыта так рассуждать. Пастуха мы поряжаем, а царя бог помазывает, не нам его судить. Не смей язык высовывать!..

Заметив, что братья вот-вот поссорятся, Турка застёгивает на себе пропитанный дёгтем пиджачонко и, уходя, говорит:

— Поправляйся, Иван, да заглядывай ко мне, поговорим.

О предстоящем дележе братья Чеботарёвы Турке не поведали. Им казалось, что удобнее делиться без шума, без разговоров, чтобы никто лишний не знал и без надобности не совался в их дело.

Пока у Чеботарёвых сидел Турка, Клавдя успела обегать в чулан и двумя замками заперла там свой большой кованый сундук. Михайловы дочки Полька и Манька, прибежав с огорода, тоже заперли два одинаковых новых синих, с морозом по жести, сундука. Енька на повети предусмотрительно зарядил шомпольный дробовик, спрятал его в потайное местечко над наземные ворота.

Когда все собрались в избу, Михайла зажигает лампадку перед «нерукотворным спасом», трижды крестится и, обернувшись к домочадцам, елейным голосом говорит, как проповедник:

— Большое дело, храни господи, собираемся делать. Сто лет покойные отец с дедом добро наживали, а тут раз-раз — и, всё на части. Ну что же, давайте, благословясь, приступим…

У Михайлы на глазах слёзы, совестно мужику плакать, а тут прорвало.

Молятся молча, при закрытых дверях. В скобу наискось поставлен ухват — на случай, чтобы кто-либо из соседей не открыл раньше времени великую тайну.

— Как, с понятыми или без понятых? — спрашивает Иван брата, истово крестясь и не глядя на засиженного мухами спасителя.

— Давай без греха, без понятых, да не будем народ смешить, это, брат, не шуточку ты затеял со своей Машей, — невесело отвечает Михайла и, подумав немного, тихо говорит: — Известное дело, делить станем на три пая: на меня пай, на тебя пай и на Клавдю тоже пай.

Клавдя при упоминании её имени всхлипывает и грязным передником трёт единственный зрячий глаз, постоянно красный, заплаканный.

— Брату Михайле пусть два пая, — говорит она сквозь слёзы, — я ему свой уступаю, я от Мишеньки до смерти никуда ни на шаг не уйду. Мне не замуж итти.

— Живи с богом, не гоню, — утешает её Михайла. Клавдя падает Михайле в ноги.

— Ну, это уж ты зря, я не бог, чего мне кланяться. Уступаешь пай — живи с богом, не гоню, — повторяет Михайла и помогает Клавде подняться…

Жили Чеботарёвы среди других попихинских обитателей сравнительно исправно. Четыре коровы, овец полдюжины, кур три десятка. Хлеба своего на весь