Осоковая низина - Харий Августович Гулбис
Однажды Криш протянул высохшую руку, словно хотел погладить Алису по голове, но рука тут же упала обратно на одеяло.
— Я никогда тебя не видел, Алиса, — сказал он почти шепотом.
— Нет, дедуня, ты видел.
— Ты тогда еще маленькая была. Большую я тебя не видел.
Криш начал бредить.
— Держите! Это он убил! — вдруг закричал дедушка и хотел сесть.
Дрожа всем телом, он метался на кровати, пока к нему не вернулось сознание. Алиса отерла взмокший лоб деда.
— Что с тобой, дедуня?
— Я их не выдал. Боялся, что они и меня…
— Ладно, дедуня, ладно… Нечего сейчас о снах думать.
— Это не сон, детка. Я должен был указать на них, а послушал ее и…
Алиса рассказала своим про странные речи деда.
— Его грех мучает, — сказала Гертруда.
Так Алиса узнала, что лет сорок тому назад, когда Балодисы еще не приобрели этот участок, у Криша на глазах рано утром в подворотне зарезали человека. Убийцы велели Кришу не распускать язык и скрылись, Несчастный скончался. Прохожие позвали городового и кинулись во все стороны искать убийц, но так и не нашли. Гертруда бранила Криша за то, что позвал к умирающему людей: дети еще малы, что она станет делать, если и Криша прирежут? Спустя несколько дней Криш встретил одного из убийц у вокзала. Столкнулись лицом к лицу и узнали друг друга. Рядом стоял городовой, но Криш прошел мимо. О жене и детях подумал.
— Вот бог простить и не может, не приберет никак, — заключила Гертруда и про себя прочитала «Отче наш»…
Последние две недели были для Криша ужасны. Он уже не помнил себя, громко стонал, кричал нечеловеческим голосом.
— Сильное сердце, — сказал приглашенный Рудольфом врач и вспрыснул морфий. Затем делать инъекции пришла сестра милосердия и, как только действие укола проходило, колола снова. Платил за все Рудольф, не разрешая никому тратить ни копейки.
Наконец сердце устало, и Криш угас.
Это была трудная зима. Навалило много снега, Курситисы непрерывно скребли тротуар, посыпали песком и золой, скалывали лед. Вскоре после смерти Криша заболела Алиса, пролежала почти с месяц и очень ослабела.
Густав все еще трудился на пробочной фабрике, вывозил на тачке отходы и готовую продукцию. По сравнению с работой возле машин, его занятие не было слишком однообразным и трудным, но от беспрерывного движения и вечной спешки к вечеру Густав так уставал, что не хотел даже в газету заглянуть, а еще нужно было брать метлу и подметать улицу.
Густав не собирался оставаться на фабрике навсегда. Должно же найтись наконец свободное место садовника: приближалась весна, а Рига и пригород велики. Густав снова принялся обходить садоводства, наведался и в бывшее императорское садоводческое общество, читал объявления, но ничего путного не попадалось. При тещином доме числился большой участок: за бывшей конюшней и домишком во дворе простирался пустырь, на котором кое-кто из жильцов не первый год сажал лук, а на свободной площади мальчишки летом гоняли мяч. Густав задумал построить на этом месте теплицу, а то и две, и выращивать цветы. Стоявшие с восточной стороны большие пятиэтажные дома солнца почти не заслоняли.
— Пампушечка, — однажды вечером начал он, будто расхрабрившийся влюбленный, — будем выращивать розы!
Густав в хорошем настроении свою жену называл Пампушечкой, хотя Эрнестина всегда отличалась стройностью и на пампушечку не походила. Это имя возникло из-за неразберихи с языками, которые его порою подводили. Он вырос в Риге, учился в немецкой школе, юношей уехал в Россию и утратил в какой-то мере латышский дух, к тому же из-за окладистой бороды, нелатышских повадок и некоторого акцента его принимали за кого угодно: за русского, немца или еврея, но только не за латыша.
Густав измерил свободную площадь, целую неделю по вечерам что-то чертил и подсчитывал, затем заявил Эрнестине:
— Пампушечка, у нас будет айн розенхауз[1]!
— Надо бы сперва с мамой поговорить.
— Надеюсь, она не будет против?
— Кто же ее знает, — полола плечами Эрнестина. — Может, ты еще раз хорошенько подумаешь?
Но Густав уже загорелся. Эрнестину он наконец уговорил, и в следующее воскресенье, когда теща вернулась из церкви преисполненная христианского милосердия, Курситисы отнесли Гертруде только что надоенное молоко и рассказали о своих планах. Гертруда выслушала зятя вполне благосклонно и поинтересовалась, во что такая теплица обойдется, какую будет приносить прибыль и кто будет ее строить.
— Я сам.
— Сухой лес теперь дорого стоит.
— На чердаке столько досок, что на поперечины хватит.
— Их трогать нельзя: Криш припас на случай, если дом чинить придется.
— Ну что ж, материалы можно купить.
— Если тебе это кажется выгодно, мое какое дело, давай строй, раз деньги имеешь.
Деньги, чтобы построить теплицу, еще имелись: кое-что осталось от двадцати пяти тысяч, вырученных за проданный на окраине дом.
— С Рудольфом посоветоваться надо, в этих делах он больше понимает, — добавила Гертруда, когда Курситисы уже собрались уходить.
— А Рудольф-то здесь при чем? — удивился Густав.
Но все же посоветовался со всезнающим и оборотистым шурином.
— Неоценимая идея, — похвалил родственник.
Густав начал действовать: однажды привез доски, брусья, рейки и сложил в пустовавшем сарае.
Не успел Густав поужинать, как в кухню вошла Гертруда.
— Доски эти ты привез?
Густава удивил
