Анна Караваева - Родина
С детства, со времен скитаний с отцом по командировкам, Костромин привык к перемене мест. Взрослым, самостоятельным человеком он тем легче переносил эти перемены, чем больше накоплялся в нем опыт конструкторского труда.
Если он видел и знал, что попал на завод, где, по его любимому выражению, широким фронтом шагала техника, он быстро осваивался. Этот широкий фронт техники он скоро увидел и на Лесогорском заводе. Если даже на этом старом заводе происходят такие большие перемены, то что же происходит сейчас, в дни войны, на новых, современных заводах вообще на Урале? Широким фронтом техники Урал и привлекал к себе Костромина. Таким образом, самое главное у него было, а на все остальное он уже смотрел как на «преходящее». Удобства, конечно, он любил, но приучил себя от них не зависеть. Первое время его раздражало, что у него нет своего угла. Только очутившись «уплотнением», он в полной мере почувствовал, каким счастьем он обладал в Киеве, имея превосходный, с итальянским окном на Днепр, тихий и уютный кабинет. Но с тех пор, как хозяин нынешней квартиры Иван Степанович Лосев (он сразу с ним прекрасно сошелся) поставил к окну этот вот широкий некрашеный стол, Костромин перестал вспоминать о своем киевском кабинете. Лосевский стол, сработанный самим Иваном Степановичем, был замечательно устойчив; на его гладкой липовой столешнице просторно раскладывались рабочие черновики, удобно втыкались кнопки — и, право, это было очень удачное приобретение для работы.
Ранний ветерок распахнул окно, день вставал на редкость погожий, теплый, хотя и было уже десятое октября. Костромин невольно загляделся. Далеко на горизонте, под курчавыми навесами розовеющих облаков, как широкие волны застывшего моря, шли с севера на юг Уральские горы. Ниже гор густо чернели леса, и только там, где среди пожелтевших луговин и рыже-бурых холмов не спеша петляла Тапынь, начиналась богатая, радующая глаз своей яркостью, лесная пестрота. Пышным золотым пламенем горели березы, и багрово рыжели клены, пурпурно краснел осинник. Кое-где, как плащ-одноцвет, перекрывала это буйство красок зеленая хвоя; но тут же рядом, на выступе холмистого берега над рекой Тапынь, с той же силой полыхало богатство осени. А прямо против его окна, в скверике, раскачивались на ветру молоденькие рябины с редкими пучками коралловых сережек и бросали во все стороны узорчатые желто-зеленые листья.
Костромину вспомнились леса над Волгой, когда отец брал его с собой на охоту. Уральские леса походили на его родные волжские леса, как брат на брата.
Вдруг он вспомнил: сегодня до начала утренней смены назначен осмотр трофейного немецкого танка. Часы показывали половину восьмого. Сережа заворочался и сразу встал, румяный и взъерошенный, как рассерженный дрозд. Костромин поцеловал его и, крикнув: «Мама, Сереженька проснулся!», быстро вышел из комнаты.
Юра Панков, худенький высокий юноша-подросток, прыгая через вчерашние лужи, бежал по улице поселка и кричал срывающимся от неожиданности голосом:
— Танк у заводских ворот! Немецкий танк!
Из окна первого этажа нового дома высунулась серебряная старушечья голова в больших круглых очках и сердито спросила:
— Господи-владыко! Что ты, оглашенный, разорался на всю улицу? Какой там немецкий танк? Что ты мелешь?
Юра приостановился, держась рукой за сердце, будто новость, которую он нес в себе, бурей, рвалась наружу.
— Да честное же слово, бабушка Таисья, танк немецкий, трофейный, с крестом и черепом… Идите, сами посмотрите…
Дверь подъезда вдруг со звоном распахнулась, и на улицу, словно поднятая ветром, вынеслась молодая женщина в пестром бумазейном халате. Смолево-черная полурасплетенная коса, небрежно переброшенная через плечо, большие горящие черные глаза и все устремившееся вперед гибкое тело выражали такое отчаянное ожидание, что Юра даже испугался.
— Танк?! — закричала она звонким контральто, — Где он, гадюка? Где?
Еле успел ответить Юра, что фашистский, с разбитыми гусеницами, танк стоит у заводских ворот, как молодая женщина сорвалась с места и полетела, размахивая руками, словно крыльями.
Бабушка Таисья, высунувшись из окна всем своим сухоньким корпусом, закричала ей вслед:
— Марья Ивановна!.. Да куда же ты, Марья? Ох ты, батюшки мои, несется, будто спятила совсем! Пойдем-ка мы с тобой, Юрушка, да угомоним ее: это ведь такой, господи-владыко, кипяток, что и впрямь рехнуться ей недолго.
Обматывая на ходу вокруг сморщенной шеи пуховую шаль и путаясь в длинном драповом пальто, бабушка Таисья обеспокоенно продолжала:
— И побежала-то почти голая на танк глядеть, вот ведь дикая! Вот как простудится еще да сляжет, кто ухаживать за ней станет?
— Бабушка Таисья, я побегу вперед! — и Юра бросился догонять Марью Ивановну.
— Тьфу ты, все с ума сошли! — возмутилась бабушка Таисья и засеменила к заводу.
Она приходилась Юрию двоюродной бабушкой, и ей очень хотелось спросить о здоровье племянника Алексея Васильевича Панкова и о том, не получали ли писем с фронта от старшего его сына Сергея. Интересовали ее также и разные хозяйственные дела: отелилась ли панковская корова, зарезали ли боровка, вывезли ли из лесу дрова — да мало ли о чем можно спросить, когда более недели никак не соберешься побывать у своих.
— Ходить не ходишь, а на спрос тебе ответа нет! — серо бормотала бабушка Таисья, невольно убыстряя мелкие шажки. — Ишь ты, и все бегут, как одурелые! Сумасшедшая жизнь пришла, господи-владыко!.. Смотри, а Юрка-то уже догнал Марью Нечпорук!
Юрий не догнал бы Марью Ивановну, если бы она вдруг не упала, споткнувшись о камень. Она неловко поднялась, вскинулась было бежать, но схватилась за ушибленное колено.
Юрий подскочил к ней:
— Сильно ушиблась, Марья Ивановна?
— Нет! — вскрикнула она, злобно растирая голое, в крови и грязи, колено. — Черт с ним!
Прихрамывая, она побежала опять, глядя вперед мрачно горящими глазами.
— A-а! Вон он… Дьявол проклятый! Ой, мама, мамочка моя! Ой, милая моя, не завижу тебя больше никогда… Вот он, вот!
Она бежала, яростно грозя черной грязной глыбе немецкого танка.
— Где он, где? Дайте мне его, кто мою мать убил! — и женщина, подняв кулаки над головой, бросилась к облепленному осенней грязью горбатому корпусу фашистского танка.
Окружающие расступились перед ней.
— Марийка! Марийка! — крикнул испуганный голос, и Александр Нечпорук, проталкиваясь сквозь толпу, схватил жену за руку. — Кого ты тут шукаешь? Ведь это же трофейный танк, с войны прибыл… и он же пустой, гляди же!
— Пустой… — глухо повторила Марийка, но исступление с еще большей силой овладело ею.
Вырвавшись из рук мужа, она вплотную подбежала к танку. Молодое красивое лицо женщины исказилось жестокой душевной болью, а растрепавшиеся черно-синие волосы, казалось, встали дыбом над ее побледневшим лбом со смолевыми жгутами бровей. Она ударила кулаком по танковой броне и закричала высоким, срывающимся голосом.
— Марийка, Марийка! — пытался успокоить ее Нечпорук.
Но женщина, словно одержимая, вырвалась от него и, как будто от этого зависела сейчас ее жизнь, опять устремила свой пылающий взгляд на горбатую тушу с криволапым крестом. Башню танка своротило снарядом, а крышку люка вздернуло вверх, как черный, запекшийся язык.
Словно веря в сжигающую силу своих слов, женщина как бы взывала ко всему миру, и было что-то пророческое в ее летящем к небу звонком голосе:
— Все отомстится вам, гитлеряки проклятые!
— Стой! — вдруг раздался спокойный, жиденький голосок, и сморщенная рука бабушки Таисьи легла на плечо Марьи Нечпорук. — Эк, горяча ты, девка, пожалей себя. Маменьку в поминанье запишем, царство небесное ее душеньке, а тебе еще жить надо. Айда-ко, милка, домой, усмири сердце-то, а то еще лопнет. И было б из-за чего! — И бабушка Таисья, кивнув головой на танк, презрительно фыркнула. — Из-за такой пропастины убиваться?!
Нечпорук, воспользовавшись минутой, накинул на плечи жены свой пиджак и с помощью бойких и доброжелательных рук бабушки Таисьи вывел Марью из толпы.
Марья молчала и только устало поводила большими, мрачными глазами.
А трофейный танк ждала новая судьба. Заводские ворота медленно открылись перед тягачами, которые потащили мертвую машину на территорию завода.
Скрежеща и гремя своими разорванными гусеницами, фашистский танк тащился по старой уральской земле. Его пасть с торчащим вверх языком, казалось, безгласно лаяла в погожее, чистое небо.
Длинные шеренги людей двигались по двору: одни шагали от ворот к корпусам, другие шли им навстречу, — утренняя смена заступала ночную.
Около дверей мартеновского цеха Александр Нечпорук увидел Сергея Ланских и, вспомнив нервную вспышку своей Марийки, спросил закипевшим голосом:
