Александр Розен - Почти вся жизнь

Он низко наклонил голову, молча чокнулся со своими гостями и снова сел.

— Невеселый нынче праздничек, — сказала Валя.

И в самом деле, за их столом было безрадостно. Слева от них кутили рыбаки, справа студенты-практиканты, сдвинув четыре стола, шумели над бутылкой «шамхора», а еще правее тихо восторгались Волгой туристы, которым выпало счастье посидеть полчаса на месте. А здесь так ничего и не ладилось, хотя и вина было достаточно, и шашлык удался.

— Голубушка, Лидия Павловна, почитайте нам что-нибудь, — попросил Казанцев-Волжский. — Настоящие артисты никогда не брезговали застолицей, а вы у нас первая мастерица!

— Не могу, ей-богу, не могу. Устала за день, — решительно отбивалась Лидия Павловна. — Поймите же по-человечески. Вы лучше Любу попросите…

— Любочку? — удивился Казанцев-Волжский.

— Моя ученица…

— Не знал! Обрадовали!

— Любочка, просим, просим в смысле умоляем, — сказал Маньковский.

— Ну что вы, честное слово, — сказала Люба. — Я с удовольствием.

На холмах Грузии лежит ночная мгла;Шумит Арагва предо мною,Мне грустно и легко; печаль моя светла;Печаль моя полна тобою…

Николай Алексеевич вместе со всеми слушал стихи. Он не знал, хорошо Люба читает или плохо, и так ли надо читать Пушкина или по-другому, но ему было приятно слушать спокойный Любин голос, рассказывающий о любви. Он думал о том, что, наверное, и Любе будет тяжело расставаться с Виктором. Но у нее и у Виктора жизнь только начинается. Сто раз еще все переменится. И чем больше он наблюдал за Виктором, за его тревогой, тем больше был уверен, что его сегодняшняя исповедь была случайной, еще сто раз изменятся и взгляды, и желания, и надежды. Но для того, чтобы все переменилось, надо, чтобы перемены начались сегодня.

— Милая, — закричал в восторге Казанцев-Волжский. — Да ведь у вас настоящий талант! Боже мой, Пушкин, здесь, на этом поплавке, как живой с живыми говоря…

— Да, очень хорошо, — сказал Виктор. — Я ведь тоже ничего не знал…

— Вы растеряны, юноша? Милая, у вас прямая дорога!

— Дорога? Куда? Какая? — смеясь, спрашивала Лидия Павловна, очень довольная, что Люба понравилась.

— Как это куда? На сцену! В театр!

Лидия Павловна снова засмеялась:

— На сцену? Да она на сцене куда чаще, чем я…

— Но я говорю не о любительских спектаклях, а о большом занавесе!

— Словом, сдавай остатки, бросай ларек, — резюмировала Валя. — И будешь тогда…

Лидия Павловна не дала ей закончить:

— Да что вы все на девочку набросились? Ну, не обидел бог талантом, что ж тут такого? Да знаете ли вы, сколько у нас в городе талантов? Вы все здесь птицы залетные, а я здешняя. Я вам говорю: поворошите молодежь — и музыканты, и чтецы, и художники, и скульпторы… А подождите, что будет через несколько лет!

— Если сегодня Люба не придет к нам… — начал Казанцев-Волжский, — он порылся в кармане и широким жестом выбросил на стол изрядно проржавленный ключ. — Закрывайте театр!

— Зачем же так? — неожиданно вступил в разговор Николай Алексеевич. — Может быть, лучше немного обождать? Мне тоже Люба понравилась, но может быть… — он немного помолчал, потом закончил: — Но может быть, это только молодость?

Казанцев-Волжский нахмурился:

— Однако молодость не мешает вашему партнеру!

— Мешает, — сказал Николай Алексеевич твердо.

— Юноша, встаньте, кланяйтесь, благодарите!

Но Виктор не откликнулся на шутку, и Казанцев-Волжский вдруг как-то разом присмирел.

— Позвольте, я заплачу за ужин, — сказал Виктор. — У меня вся получка цела: четыреста восемьдесят рублей минус «Избранное» Серафимовича.

7

В эту ночь Николай Алексеевич уснул под утро, а проснулся, как всегда, ровно в шесть. Виктор уже был одет и с рюкзаком за плечами.

С минуту Николай Алексеевич полежал молча, затем, взглянув на расписание, где значилось «утренняя физзарядка», вынул портсигар и лежа закурил.

— Может быть, чаю напьешься? — спросил он Виктора.

— Да нет, не стоит… Боюсь, на переправу опоздаю.

Николай Алексеевич оделся и вместе с Виктором вышел из дому. Люба ждала их на улице.

— Любочка, — сказал Виктор, — не надо меня провожать. Хорошо? Я сразу напишу тебе, как только устроюсь.

Люба понимающе кивнула головой, потом порывисто обняла Виктора.

— Напишешь?

— Обязательно напишу.

Николай Алексеевич и Виктор молча дошли до базарной площади. Заспанная сторожиха долго возилась с замком, аттракцион давно не работал.

В «бочке» было темно и холодно. Маленький мышонок уютно завтракал колбасной кожицей. Увидев людей, он заметался и, не найдя лазейки, побежал по кругу.

Виктор взял свой мотоцикл:

— Простите меня, Николай Алексеевич!

— Ну, ну, — сказал гонщик. — Ну, ну, ну… Все правильно.

Он постоял немного, глядя вслед небольшому облачку пыли. Но долго еще потом слышался ему шум мотора, сначала громкое постреливание, потом тихое шуршание. Ветер гнал по базару сухие листья. Лето уже кончилось.

Счастливый возраст

Не подслушивать! Эту заповедь внушил Владику его отец. Подслушивают либо по пустому любопытству, либо из нечестного расчета…

В соседней комнате разговаривали мама и ее подруга Зинаида Ивановна. Владик старался не слушать. Любопытничают малыши, а ему уже исполнилось двенадцать. К тому же надо собраться к завтрашнему туристскому походу. Школьный год закончен. Пионервожатая назначила сбор на ранний час. Весь день ребята проведут за городом, домой вернутся только к вечеру. Велено хорошо выспаться.

Ботинки свиной кожи на гвоздях, новые, еще ни разу не ношенные, чулки до колен, ковбойка, курточка на молнии и палка с наконечником. Славная экипировка!

Он давно мечтал о часах, и, будь отец дома, а не в командировке, у Владика хоть на один день были бы часы. Настоящий хронометр! Но отец приедет не раньше завтрашнего утра, поезд приходит около десяти — и, как всегда, — с вокзала на работу. Владик в это время будет уже далеко.

Перочинный нож, банка консервов в НЗ, лупа… Это, конечно, не часы, но предмет важный.

И все же, как он ни был занят сборами, голоса из соседней комнаты доносились сюда, и Владик невольно слышал обрывки разговора.

— Тише, тише, — просила мама, — Владик рядом.

Зинаида Ивановна тоже пробовала говорить шепотом, но это у нее не получалось. Отец называл ее голос иерихонской трубой. Вообще он к ней несерьезно относился. Мама называла свою подругу Зизи. Отец, смеясь сказал, что больше подходит «дзинь-дзинь» (Владик быстро перевел для себя: «Звонок»), Мама обиделась и сказала, что Зизи единственный человек, с которым она может поговорить откровенно и который ее понимает. Отец в ответ только приподнял левую бровь. И то же движение попробовал повторить сейчас Владик: у Виктора Сергеевича это получалось необыкновенно красиво.

Разговор в соседней комнате разгорался. Мамины вздохи, гудение Звонка, шуршание газеты.

С газеты все и началось. Что-то там напечатано и кому-то не то надо, не то не надо сообщать. «Какое мне дело, — думал Владик. — У них своя газета, у меня своя». Но тут Звонок громко сказала:

— Не вижу резона телеграфировать. Сейчас уже девять. Через два часа уходит поезд.

— Может быть, позвонить по телефону?

— Зачем? Быстрее быстрого поезд не дойдет…

«Ох, дамы, дамы, что-то вы опять напутали», — тихо сказал Владик и, покачав головой, взглянул на большую фотографию отца. В белых июньских сумерках Виктор Сергеевич мягко улыбался, поддерживая насмешливый тон Владика.

Владик быстро разделся и лег в постель. Несколько минут прошло в тишине. «Да, что-то напутали, — сонно думал Владик. — И, наверное, подвели отца».

В это время дверь в комнату тихо отворилась, вошла мать и стала у его постели. Ясно, что проверяет, спит он или не спит. «Если хочешь, чтоб с тобой поступали честно, будь честен сам». Эти слова отца Владик хорошо запомнил.

— Зизи, на минуту. Хочешь взглянуть?

Вошла Зинаида Ивановна и тоже вздохнула:

— Прелесть! Копия Виктора Сергеевича…

Затем обе ушли, закрыли дверь, и между ними начался разговор, который быстро все перевернул.

Мама. Может быть, все-таки позвонить Вите в гостиницу?

Звонок. Я свое мнение сказала. Дорогая, практически нет никакого смысла.

Мама. Но имела же я право посоветоваться с тобой! Как с близкой…