Александр Розен - Почти вся жизнь
Теперь спать. Спать, спать, ни о чем больше не думать. В семь утра зазвонит будильник, осталось совсем мало времени, чтобы выспаться.
Утром ему удалось избежать встречи с матерью. Едва зазвонил будильник, как Владик крикнул:
— Спи, спи, я сам все сделаю!
— Завтрак на кухне, чай в термосе, только осторожно с кипятком, и зайди ко мне попрощаться, слышишь, Владик?
— Некогда, некогда…
Он выпил стакан чаю, съел бутерброд и быстро выскочил из дому. Действовать надо было быстро, но осторожно, а то еще ненароком встретишь кого-нибудь из ребят и тогда начнутся расспросы и все может сгореть. Он осмотрелся по сторонам и нырнул в автобус.
Первый этап прошел благополучно. Следующий был легче: никого из ребят в этой части города он не мог встретить. Оставалась только угроза встретить кого-нибудь из знакомых родителей. Так и есть! Вокзал, надо выходить, а на остановке папин сослуживец — в белом костюме и соломенной шляпе. Может быть, Владик и обознался, но на всякий случай проехал лишнюю остановку. Теперь бегом назад. Ах, если бы на нем были старые разношенные туфли, а не эти свиные ботинки. Стучат они звонко, но бегать в них очень неудобно.
Вокзал. Цветочный киоск. Самые красивые цветы — это, конечно, сирень. Продавщица сделала прекрасный букет, но, узнав, что такие деньги у Владика не водятся, строго его выбранила. На минутку Владик отступил. Но все же ему нужны были цветы, и он сказал:
— Пожалуйста, чтобы не дороже десяти!
— Герань в горшке семь рублей.
Небольшой кустик герани, с крохотными бледно-розовыми цветками, был едва заметен в большом глиняном горшке. Горшок скользкий, с дырочкой, оттуда вытекает жирная рыжая вода. Но дело сделано, и Владик с палкой в одной руке, с горшком в другой, гремя новыми ботинками, побежал в кассу.
Последний этап — поездом в Долинино — был самым безопасным, но Владик на всякий случай занял место в дальнем углу вагона.
В Долинине Владик бывал много раз, но то было давно, когда он был совсем маленьким. Родители снимали там дачу. Владик запомнил только детский вагон, переполненный такими же малышами, как и он, и совсем смутно городок, с его большим запущенным парком, которым так восхищались родители.
Долинино встретило Владика потоками яркого света, утренней свежестью и тишиной. На вокзальных часах было без четверти девять. Владик вежливо спросил милиционера, далеко ли до Головинской, и получил ответ: минут сорок пять ходу через парк, держаться правой стороны до чугунных ворот.
В парке было еще тише. Иногда только слышался шум мотора: пролетал самолет, оставляя белую борозду на спокойном голубом небе. Да где-то вдалеке звучал пионерский горн. После трудной дороги с бесконечными оглядками здесь дышалось по-особенному легко. И палка больше не казалась тяжелой и ненужной, и глиняный горшок стало удобнее нести. Бледные цветы стряхнули с себя городскую пыль и выглядели теперь ярче.
Владик шел не спеша, как человек, преодолевший множество препятствий, вполне самостоятельный человек, способный принимать важные решения и смело их выполнять.
Массивные чугунные ворота. Сразу же за этими воротами начиналась Головинская улица, дом семь — четвертый от парка.
Он сразу понял, что это здесь. Двухэтажный домик, выкрашенный в темно-коричневый цвет, с небольшим палисадником. Домик этот очень похож на своих соседей — и на дом пять, и на дом девять, но возле этого дома стоит похоронный автобус и множество людей толпится у входа и в палисаднике. А поодаль прямо на траве расположились музыканты и, видимо, ждут сигнала. Барабаны и трубы лежат рядом с ними. А самая большая труба стоит у стены, и на ней золотом блестит солнце.
Владик поправил курточку, подтянул носки и завязал шнурки на ботинках, чтобы не болтались. Отец всегда был аккуратен и требователен к одежде. А сейчас, больше чем когда-нибудь, Владику хотелось во всем подражать отцу.
Он быстро и решительно подошел к дому. Если сейчас кто-нибудь и узнает Владика, — не беда. Отсюда его повернуть уже никто не посмеет…
Но все эти соображения были напрасными. Никого из знакомых здесь не было, и вообще никто не обратил на Владика ни малейшего внимания. В толпе было немало таких же школьников, как и он сам, но преобладали старшеклассники и взрослые люди. Малышей же, это Владик сразу заметил, почти не было. А тех, кто пришел, родители строго держали возле себя. Вот прибежал мальчонка лет восьми. Ревет в три ручья. Его сразу же отправили домой. Никто на него не кричал, все лаской, все тихо. Но, конечно, это дело не для малышей…
Владик неясно понимал, как ему надо поступить. Надо ли ждать здесь, у входа в дом, или войти? Дверь на улицу раскрыта, видно, что в сенях и на лестнице тоже много людей. Спросить кого-нибудь из взрослых или, может быть, дежурного — крепкого паренька, Владикова ровесника — с черной повязкой на рукаве? Могут сказать: «Иди, мальчик, отсюда». Он, конечно, никуда не уйдет, но пререкаться здесь невозможно. Надо будет ответить: «Я брат Кости Камышина», и тогда уже никто не станет к нему придираться, а каждый захочет помочь.
Но поверят ли Владику? Брат? Если он действительно Костин брат, то что же он спрашивает, как ему надо поступать? Придется объяснять, что отец в командировке, ничего не знает о несчастье и что Владик только вчера узнал, что у него есть брат…
И Владик по-прежнему толкался возле дома, не зная, на что решиться.
Постепенно он освоился среди незнакомых людей. Сначала все были на одно лицо, но прошло пять, десять минут, и Владик уже выделил из толпы высокого старика с морщинистым умным лицом. О таких ребята говорят, что он «на сто метров в глубину видит». Вот женщина в платочке, глаза ее заплаканы и даже припухли… И ребята тоже все разные. Один из них как-то зло косит глаза, а вот этот, с черной повязкой на рукаве, что стоит у входа в дом, уже несколько раз сочувственно взглянул на Владика.
В нестройном шуме можно было теперь уловить не только обрывки разговора, но и их смысл. Говорили все больше не о Косте, а о его матери, Евгении Петровне, которая, оказывается, работает учительницей в школе. Говорили о том, как это ужасно, как страшно, как же она теперь будет жить? Она безумно любила сына. Он был ее единственной радостью. Сломана жизнь.
О Викторе Сергеевиче никто не говорил, но Владик понимал, что это справедливо, ведь у Виктора Сергеевича есть Владик, а у Евгении Петровны никого нет.
Еще никогда Владик не чувствовал себя так тесно связанным с отцом, как здесь. Он любил отца, и еще в раннем детстве говорили, что он «папкин сын». Отец был всегда примером самого лучшего, Владик скучал без него, во всем ему доверял и подражал. А если Владик болел, то лучше всех лекарств для него была отцовская рука. Мамина рука тоже отгоняла жар, но она была неспокойной и часто вздрагивала. Отцовская рука была сильной, уверенной и способной на любое чудо.
Владик еще немного потолкался в толпе, потом решился и вошел в дом. Но едва только переступил порог, как его чуть не сбил с ног все тот же зареванный мальчонка. Он хотел, видимо, с лету прорваться в дом, но дежурный остановил его.
— Нельзя, нельзя, маленьким нельзя. Где твои родители?
Но мальчонка только всхлипывал в ответ и по-прежнему рвался в дом.
— Помоги-ка мне, — обратился к Владику дежурный. Но в это время подошел кто-то из взрослых, и малыша увели.
— Мелюзга, — пожав плечами, сказал Владик.
— Маленький, конечно, но что делать, ведь они с Костей товарищами были, на одной парте сидели.
— С Костей?
— В том-то и дело!
— На одной парте?
— Ну да…
— Не может этого быть!
— Как это «не может быть»?
— Да ведь Костя старше меня.
— Ты что? Ты сам-то откуда? Из какой школы?
Еще немного, и Владик ответил бы: «Я Костин брат», но что-то кольнуло его. Ничего не ответив, он ринулся вверх по лестнице. Дверь в квартиру была открыта настежь, но там было так много людей, что продвинуться вперед почти не удавалось. Люди и в передней, и в темном коридорчике. Снова открытые двери. Большая комната в три окна.
Так тихо, как бывает только во сне. Окна раскрыты, но ни шум самолетов, ни пионерский горн сюда не доносятся, как будто здесь проложена граница звука. Люди стоят плотными рядами, и, как Владик ни поворачивается, всюду он видит только спины. Как будто все сговорились скрыть от Владика его брата.
Очень неудобно стоять. Нельзя пошевелиться, затекли ноги, немеет рука, в которой он держит горшок с цветами. А переложить цветы в другую руку невозможно из-за тесноты. Кустик герани, затертый со всех сторон, выглядит теперь совсем жалким.
Владик думал о тех словах, которые только что услышал. Они неотвязно вертелись у него в голове, создавая какой-то странный заслон для всех других мыслей: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?»
