Антонина Коптяева - Дерзание
Но вот еще бабушка вошла. Такая славная старушечка, быстрая, чистенькая, седые волосы заплетены в коски.
— Как дела, бабуся? — спрашивает тетя Варя.
— Дай бог вам здоровья, хорошо!
— Видите теперь этим глазом? — Варя показывает растопыренную руку. — Сколько пальцев?
Бабушка смеется и отмахивается: дескать, какие пустяки спрашиваете!
— Пять! Чего уж: без поводыря ходить стала1. Варя улыбается и, отпустив старушку, смотрит, просветлев, как она уверенно идет к двери.
— Я ей катаракту сняла, — счастливая в этот миг, говорит она Наташке. — Видела, на другом глазу зрачок мутно-серый? Тот глаз еще не видит, а на этом уже все в полном порядке.
— А у Лебеды что было?
— Фронтовое ранение. Здесь много раненых фронтовиков… Глаз ему мы лечили, а горло и челюсть — доктор Фирсова. — И снова лицо Вари стало таким хмурым, что Наташка подумала:
«Тетя Варя ревнует Ивана Ивановича к Алешиной матери!»
— Она хорошая, Лариса Петровна? — спросила девочка.
Варя ответила невнятно и уклончиво:
— У нас нет плохих врачей.
Острое, хотя и запоздалое, соображение осенило вдруг буйно-кудрявую голову подростка. Отец писал из Сталинграда, что Иван Иванович влюбился в хирурга Ларису Петровну Фирсову. Наташка много раз читала письма отца и помнила их наизусть. Так вот кого полюбил Иван Иванович! Но почему «полюбил»?.. Ведь он давно любит Ларису Петровну. А как тогда тетя Варя?..
Наташка взглянула на понуренную голову своего старшего друга, именно понуренную, а не склоненную над историей чьей-то болезни, и нежная жалость затопила ее сердце. Она не выдержала, подошла к Варе, высвободила руки из-под накинутого халата и крепко-крепко обняла ее.
— Что с тобой, девочка? Ведь мы на работе.
— Я знаю. — И со вздохом — А она его любит?
— О ком ты? — спросила Варя, тщетно стараясь скрыть свою печаль.
— О Ларисе Петровне. Если она его тоже любит, отдайте его ей.
— Ах, дурочка! Нет, право, какая ты еще дурочка! — Варя улыбнулась побелевшими губами, но в глазах ее застыл испуг.
— Всегда так! Чуть только вздумаешь сказать свое мнение, сейчас же: маленькая! Сейчас же: дурочка! Но ведь надо, чтобы всем было хорошо. У вас есть Мишутка, и мы с мамой, и… Логунов…
— Мне хорошо только с Иваном Ивановичем. И ты больше не говори таких вещей. Мы не в куклы играем: взять да отдать!
13
Две недели, пока не прижился пересаженный конец кожного стебля, Прудник ходил с прибинтованной под грудью рукой. Сейчас Лариса отсекла от живота вторую ножку стебля и подшила ее на переносье, над зияющей на месте носа старой раной. Так стебель передвинулся на будущее операционное поле. Теперь рука Прудника была прибинтована к подбородку. Со стороны казалось, будто задумался человек, опершись лицом на ладонь, приложив ко лбу огромный шестой палец, выросший над запястьем.
— Через три недели, когда стебель прирастет над переносьем, мы отсечем его от руки и пришьем нижний конец на краю твердого неба, чтобы потом в первую очередь сделать вам губу и стенку верхней челюсти. Понятно?
Прудник, глядя в лицо доктора, приметно осунувшееся за лето, согласно кивнул.
— Сделаем губу, подготовим полностью всю посадочную площадку и только тогда сотворим вам нос. А пока поживете с хоботом. — И Лариса еще раз проверила, удобно ли больному, не давит ли повязка.
Прудник готов на все. Он будет носить на лице эту колбасу, будет беречь ее, тренировать под наблюдением врача, лишь бы поскорее прикрыть ненавистный ему провал, зияющий на месте носа и верхней губы.
Теперь он воспрянул духом, и беспокойно-угрюмые его глаза повеселели. Он видел, какие замечательные, совсем настоящие носы делала Фирсова его товарищам по несчастью. У некоторых так хорошо получилось, что если бы не узенькая полоска шрама, никто бы и не заметил, что нос сделан заново.
Сестра уводит Прудника в палату, Лариса моет руки и, оправив одежду, выходит в коридор операционного отделения. Там ждут ее палатный врач и больной Лаптев. У этого тоже фронтовое ранение с отрывом гортани: на шее широкая дыра, в глубине которой зияет перебитая трубка дыхательного горла — трахея, чуть повыше виднеется отверстие — косо срезанный пищевод. Больной уже в течение восьми лет питается: через резиновый зонд.
Никто и никогда не оперировал успешно такие ранения. А ведь они не только на фронте случаются. Вот на днях привезли кассира, изрезанного бандитами, вчера доставили мальчика-подростка, чуть не до смерти искусанного собаками: все горло вырвано.
Хирурги пробовали в таких случаях закрывать пищевод и гортань кожным лоскутом, но лоскут западал внутрь, втягивался. Три года назад Фирсова решила сформировать вход и твердый остов гортани из хрящей трупа, и дело пошло. Сначала она испытывала свой метод в лаборатории на собаках. Собаки выжили. В этой лаборатории Лариса и встретилась с Аржановым.
На минуту она отвлекается от больного и делает вид, будто что-то ищет на столе. А перед глазами ее стоит другой человек, единственный в мире, смотрит испуганно и радостно. Но может быть, показалось ей, и вовсе не радовался тогда встрече Иван Иванович, и только утешает, обманывает она себя этой мыслью? Зачем?
Вот Лаптеву плохо: беспомощно опустил большие руки, громко сопит — дышит разорванным горлом. У него то и дело кашель: слюна попадает в дыхательные пути. От слюны повязка на шее всегда мокрая, кожа раздражена… Об этом и надо думать.
Недаром Лариса любит свою работу: ведь это борьба за счастливую человеческую жизнь. Борьба и творчество: тут все время надо мыслить, соединяя воображение скульптора, создающего образ человека, с самым точным математическим расчетом. Мыслить до операции и во время операции. Пластика — настоящее художество.
Лариса осматривает Лаптева. У нее много таких больных, несущих тяжесть травмы со времен войны. Одних она готовит к операции, другим уже сделала стенки пищевода и гортани, оставив для контроля лишь маленькое отверстие в трахее, третьих, вроде торопыги Лебеды, готовит к выходу из госпиталя.
— Лечились где-нибудь? — привычно спрашивает она больного.
Лаптев прижимает смятый комком марлевый платок к грубо зарубцевавшейся дыре на шее, но произнести что-нибудь ему, конечно, не удается, и он молча кивает.
Значит, была попытка. Да вот и следы ее на шее: заимствовали рядом кожный лоскут, чтобы закрыть отверстие раны. Но здесь все время сыро от слюны — должно быть, попала инфекция, и ничего не вышло.
Лариса просит сестру помочь больному снять рубашку и снова придирчиво осматривает его, прикидывая, где можно образовать необходимый для этой операции трехлопастный стебель, похожий на букву Т.
— Мы вам поможем, — говорит она Лаптеву, — но имейте в виду: придется лечиться года полтора-два. Тут такое серьезное место. Этапы между операциями будут длительные. Большая выдержка и упорство потребуются от вас.
Лаптев только разводит руками: что, мол, поделаешь! Восемь лет безнадежности. А теперь — пожалуйста, потерплю. Он на все согласен; видел уже Лебеду, пощупал сизые следы швов на его шее и несколько раз подходил к нему, чтобы послушать его болтовню. Сипловатый голосок Лебеды, тоже вдоволь намолчавшегося, доставил ему необычайное удовольствие. Веселость этого больного была Лаптеву, конечно, понятнее, чем Наташке и даже Ларисе.
— Готовьте его к операции, — сказала Фирсова лечащему врачу. — Будем формировать переднюю стенку пищевода из слизистой оболочки и кожного лоскута с шеи, тут еще можно занять, а вторым этапом сделаем стебель.
Еще не раз придется Ларисе посмотреть этого больного, чтобы составить план операций, но она не жалеет своего времени. Все надо учесть, иначе потом можно попасть в тупик и удлинить срок лечения. Случалось и так, греха таить нечего. Какая-нибудь мелочь сводила почти на нет долгую, кропотливую работу хирурга и больного.
Лаптев уходит, а вместо него у стола появляется Павел Пищиков, назначенный сегодня на операцию. Тоже фронтовик. Такое же ранение — в горло. Совсем, молодой, остроносый, скуластый, с торчащими светлыми вихрами. Мускулистые плечи так и распирают больничную рубаху, хотя ростом он и невысок. Говорят, был первым запевалой в полку, звенел, соловьем заливался и пять орденов имеет за боевые дела.
У Павла разорванная стенка пищевода уже восстановлена. Это самое трудное. Надо точно рассчитать, до какого уровня довести высоту стенки, чтобы пища проходила в желудок, не попадая в дыхательное горло, и в то же время оставить достаточно широкий просвет для будущего входа в гортань. Два жизненно необходимых условия надо создать человеку: возможность дышать и принимать пищу. Восстановление голоса — это само собою. Сейчас Пищиков не только говорить, а даже и пищать не может. Но кто знает, — ведь совсем еще мал срок наблюдения за такими выздоравливающими, — может быть, потом появится у него хоть подобие былого тенора.
