Антонина Коптяева - Дерзание
Варя отсылает Колю в палату и идет следом за Ларисой в ординаторскую. Идет, твердо ступая, и смотрит на аккуратный хлястик белого халата над ее стройной еще талией, на красивые ноги, обутые в маленькие сандалеты, смотрит, а в душе такая горячая муть, что задохнуться можно. Нет, дальше так жить невозможно!
В ординаторской никого нет: все врачи заняты. Кто в палатах, кто в перевязочной или в операционной. Еще не остыв от работы, Лариса начинает ходить по кабинету.
— Я слышала, что вы уже получили тему для диссертации, — обращается она к Варе, не замечая ее состояния.
—' Получила. «Новокаин в лечении глаукомы», — приглушенным голосом отвечает Варя. — Наш отоларинголог тоже работает по новокаину, — добавила она, вспомнив блокаду, которую он сделал Березкину.
— Хороший он человек, наш дорогой профессор! — задумчиво сказала Лариса.
— Он вам нравится? — вдруг спросила Варя.
— Да.
— А вы могли бы выйти за него замуж? Почему вы не выходите замуж, Лариса Петровна?
— Варя!..
— Да я просто интересуюсь… Хотя нет, не просто! Я не хочу дольше унижаться. Я чувствую: это во вред работе, моему ребенку и всем нам. Скажите, вы любите Ивана Ивановича?
Красные пятна, вспыхнувшие было на лице Ларисы, пропали. Бледная как полотно, она смотрит на Громову, не в силах вымолвить ни слова. Потом подходит ближе.
— Допустим, что я люблю его… да, люблю. Но зачем говорить об этом?
— Значит, нужно, если я спрашиваю! — задыхаясь от захлестнувшей ее жгучей боли, бросает Варя.—
Он тоже любит вас… А я… Я не хочу быть каким-то ненужным довеском в его жизни!
Будто лунатик, она проходит по коридору, спускается по лестнице и, забывшись, в белом халате и шапочке выходит на улицу. Она идет по тротуару, а куда? Шут его знает куда! Вот когда позарез нужна была бы опека Наташки…
Длинный ЗИС, блестя черным лаком и сияющими стеклами, развернулся на повороте, чуть не подмяв Варю, но кто-то успел отдернуть ее и стал кричать на нее, а потом взял под руку, перевел через улицу. Кто-то другой догнал и положил ей в карман слетевший белый колпак.
Она снова пошла, точно в угаре, и снова свистел милиционер, мигали красные и зеленые уличные огни. Гудящие стада машин двигались прямо на нее, бодаясь лучами фар, и опять кто-то хватал за руку маленькую женщину в белом халате с растрепавшимися тяжелыми косами и неподвижным взглядом черных до синевы глаз и, то ругая, то уговаривая, выводил на тротуар. Она опомнилась где-то в пригороде, остановилась, устало осмотрела себя, потрогала пуговицы халата.
Вечер был. Похоже, давно он наступил. Звенели трамваи. В тощем молодом скверике гуляли парочки. Тоже молодые… Они еще не знают, как может сложиться жизнь, сколько горя может получиться оттого, что они вот так ходят сейчас, сплетая руки и украдкой целуясь за живыми изгородями. Кустарники совсем пожелтели, листья с них осыпаются; подгоняемые ветром, летят через чугунную решетку и ложатся на рельсы, синевато и маслянисто отсвечивающие в полутьме. Летит и трамвай, весь в огнях, покачиваясь на рельсах, звенит, шумит, торопится, а рельсы блестят, как ножи. Борони бог, если кто-нибудь попадет на такие рельсы! «Борони бог!..» Так говорил в далеком якутском наслеге первый тракторист Гаврила Слепцов. Да, «борони бог»!
Варя стоит и тупо смотрит, придерживаясь за чугунный столб, готовно подставивший ей свое узкое плечо, пока воспоминание о сыне не проясняет ее мысли.
— Что же это я? — спрашивает она себя и, все еще как автомат, идет к трамвайной остановке.
Пожилая женщина в вагоне поспешно уступает ей свое место. Варя машинально садится. Искаженное страданием, бледное лицо глянуло на нее. Это ее собственное отражение в оконном стекле. На щеке сверкающая полоса. Варя тронула рукой, и пальцы ее стали мокрые. Напротив, на скамье, развалился пьяный мужчина в поношенной фронтовой шинели. Он спал, прислонив голову к раме открытого окна. Ветер перебирал его темные волосы. Мальчик лет шести, худенький, в рваной черной курточке, стоял рядом, ревниво-оберегающе положив ручонку на плечо отца, в другой держал его фуражку.
Варя посмотрела на них, и у нее еще сильнее стеснило дыхание.
«Вы осуждаете его, но это мой папа, и я люблю его», — казалось, говорил всем этот маленький человечек.
«А разве мой сын не будет тосковать об отце?» — подумала Варя и торопливо прошла на площадку, чтобы скрыть от людей душившие ее рыдания.
15
— Иди к ней. Она ждет тебя.
— Варя…
— Пожалуйста… Ведь ты не любишь меня теперь!
Она сама не сознает, как ей хочется услышать горячее опровержение. Но он не опровергает, не оправдывается, а молча опускает голову. И это страшно. Потом он выпрямляется, говорит с явным усилием:
— Я не могу обманывать. Сейчас у меня на душе пусто!
— Иди к ней, и все будет заполнено! Больше так нельзя! Надо скорее, скорее решать! О сыне не беспокойся! Сейчас он маленький, а вырастет — поймет.
Слова падают, как расплавленный свинец, прожигая сердце обоих невыносимой болью.
«Ведь мы оба неплохие люди!» — думает Иван Иванович, преодолевая желание облегчить эту боль. ^Чем можно ее облегчить? Слова и поцелуи будут сейчас ложью, хотя еще никогда человеческая красота Вари так сильно не трогала его. Именно поэтому он и не мог унизить ее, как не хотел и не мог унижать самого себя. Но о том, чтобы идти к Ларисе, он тоже не помышлял. Зачем он пойдет к ней, если все чувства в нем мертвы сейчас? Одно только ощущение: будто сердце разрывается от горя и жалости. Уйти от жены и ребенка? Невозможно! Остаться в семье, где жизнь превратилась в ежедневные терзания вопреки всякому здравому смыслу, ущерб работе? Страшно! Если даже у Вари взаимное понимание вытеснено материнской боязнью за него, все равно такая любовь и бесцеремонная опека невыносимы.
— Я пойду к Решетовым и пока буду жить у них, — сказал Иван Иванович, поборов волнение. — На днях дадут квартиру — две комнаты. Вы с Еленой Денисовной переедете туда, а я останусь здесь.
— Как хочешь, — устало ответила вконец измученная Варя.
Странно, но мысль о том, что он не уходит сейчас к Ларисе и не собирается переехать вместе с нею в новую квартиру, немного облегчила состояние Вари. Конечно, так лучше и для Мишутки: здесь в доме все знают его и станут спрашивать об отце. А там никто ничего не будет знать. В большом городе даже взрослый человек может затеряться, словно иголка в густой траве.
«Ольга тоже хотела переехать сначала в отдельную комнату, — мелькнуло воспоминание. — Ну, и что же? Разве мог удержать ее Иван Иванович? Да и зачем, если она разлюбила его?»
Мишутка уже спал. Елена Денисовна на дежурстве. Наташка ушла к Галине Остаповне. Бедная Галина Остановка, у нее новое горе: из-за больного сердца пришлось оставить работу!
Но разве может болезнь создать такую тяжесть в сердце, как уход любимого человека? Варя сидела у стола спиной к мужу… Бывшему мужу. Она слышала: он собирал в портфель свои бумаги и рукописи, складывал в стопку книги. На сегодня ему больше ничего не потребуется. А завтра… Если только Варя доживет до завтра. Если только она не умрет от горя.
— Я ухожу, — тихо сказал Иван Иванович.
Варя не ответила, не повернула головы. Он постоял, ожидая сам не зная чего. Еще раз посмотрел на сына. Мальчишка спал, раскинув на белизне подушки руки со сжатыми кулачками. Как хорошо, как безмятежно он спал! Горло Ивана Ивановича сжалось. Дыхание стало сиплым. Еще минута, и у него не хватит сил уйти.
— Чего же ты ждешь? — не оборачиваясь, холодно спросила Варя. — Завтра Елена Денисовна принесет тебе твои вещи.
— Да? Вещи… — Иван Иванович вдруг улыбнулся.
Улыбается и приговоренный к смерти, если нелепостью покажется ему решение, вынесенное судом. Он может даже засмеяться, хотя его смех обдаст холодом присутствующих. Смеялась же однажды женщина, выпущенная из кошмарного Освенцима, где фашисты истребили свыше четырех миллионов человек. Выйдя из этого лагеря после двух лет заключения, она смотрела на улице на похоронную процессию и смеялась. Она с трудом удерживалась от хохота.
— Отчего вам весело? — спросил один из провожающих.
— Сумасшедшая, — сказал другой.
— Нет, я смеюсь потому, — отвечала она им, — что слишком много хлопот связано со смертью одного человека. Столько цветов, музыка, толпа людей, у всех скорбные лица, а в гробу… мышь. Что такое мышь? Да то же, что человек в гитлеровском лагере смерти.
Женщина с черным номером, навсегда выжженным на руке, утратила нормальное представление о жизни. Она смотрела на похороны и смеялась. Такое не сразу проходит. Нечеловеческое страдание выбивает из жизненной колеи.
Иван Иванович тоже выбит сейчас из колеи. Он стоит на пороге своего снова разоренного гнезда, смотрит на сына, которого покидает, и улыбается. Отчего? Да, вещи, сказала Варя. А что такое жалкие вещи по сравнению с тем, что он опять потерял?
