Юность - Николай Иванович Кочин
Так, за разговором, сидели мы час, сидели два. Спать никому не хотелось. Постепенно в избу набралось столько народу, что лавки оказались заняты, и люди стали рассаживаться на полу. Махорочный дым застилал глаза. Тревожное настроение охватило всех, разговор вертелся все около ближайших судеб страны да наступления Колчака. Мужиков занимало, главным образом, то обстоятельство, отомстят нам за смерть русского царя «прочие правители» или «так оставят». Вдруг дверь отворилась, и в канцелярию ночные сторожа втолкнули маленького человечка, никому не знакомого. Все сразу притихли и насторожились. Человечек одет был под городского обывателя из трудовых масс. Крепкие башмаки на ногах, потертое пальто и картуз из кастора старых времен. На подожке, поднятом на плечо, у него болтался узелок, очень крепко завязанный. Глазенки пришельца шустро бегали по мужичьим фигурам, в них горел огонек любопытства. Человечек стоял у порога, не имея сил шевельнуться от тесноты или дальше продвинуться.
— У огородов, стало быть, поймали, — сказал сторож. — Идем мы проулком, колотушки повесили на рукава и курим. И слышим, точно бы кто-то по-за плетнем крадется. «Стой!» — кричим. А он бежать к усаду старосты церковного. Ну, тут мы его и настигли.
Тишина стояла, как говорится, гробовая. Старик Цепилов, который считал себя здесь самым старшим по положению, решил вести дознание.
— Куда бредешь, мил человек, и для какой надобности?
— По личному делу, — ответил тот бойко, как начетчик, — по личному делу, дед.
— Чем промышлять изволите?
— Человек без определенных занятий. А кормлюсь божьим именем.
— Божьим именем? А зачем крадешься по ночам вдоль плетней, как тать? Добрые люди днем ходить не боятся.
— Дети боятся темноты, а взрослые — света, кормилец. И так надо сказать: лучше бояться, чем не бояться.
— Это как же понимать прикажете?
— А понимать это надо так. Без хозяина дом сирота и всяк в нем на́больший. Всякому при этом робко, сегодня один на́больший, а завтра другой. И домочадцы при этом, как горох при дороге: кто пройдет, тот и сорвет. А жаловаться некому.
— А что в миру слышно, прохожий человек? Что дальше будет? Говорят, самый грозный генерал идет? — спросил вдруг кто-то из угла.
— А чему быть, того не миновать. — продолжал он, ободренный серьезным и пугливым вопросом. — Роды приходят, роды уходят, а земля пребывает во веки. Да, идет генерал, а с ним и Франция, и англицкий король, и вся японская страна. Страшно, детушки. В поле — две воли, а кому бог поможет? Знать нам не дано. Их, псов окаянных — иноземных генералов, ни шестом, ни пестом, их тьма-темь, стрелять, так пуль не хватит.
Тишина тяжелых раздумий придавила всех. Молчание становилось непереносимым. Старик Цепилов внимательно разглядывал прохожего и вдруг крикнул:
— Постой, мил человек. Ты не дымиловский ли пономарь будешь?
— И пономарь, и владыка на нашей земле равны, — ответил тот уклончиво. — Из одной доски икона и лопата.
— Ах, парень, про тебя идет молва, молва нерадошная. Должны мы твоим имуществом поинтересоваться, — сказал Цепилов и стал развязывать узелок чужака.
Он вынул из узелка горбушку хлеба и положил ее на стол. Потом встряхнул платочек и оглядел его на свет. Это казалось нам очень диковинным и необычным. Все замерли от любопытства и смотрели на того и на другого, затаив дыхание. Потом старик разломил горбушку на столе, и все увидели, что середина ее была набита царскими кредитками.
— Теперь нам известно твое рукомесло, — сказал старик, расправляя новенькие хрустящие «катеньки» на ладони. — Как только угроза нам, так повышаются царские деньги в цене и спрос на них огромадный у темных элементов, и торгующих ими объявляется немало.
— Я только приказчик, — ответил беззаботно пришелец, — и получаю от хозяев небольшую плату. Тоже чем-то кормиться надо. Где мне самому иметь такую уйму денег. Мои хозяева в волости сидят, а их хозяева — в губернии, а хозяева губернских — в Москве, а хозяином московских хозяев может быть самый белый адмирал. Вон куда эта цепочка тянется.
— Знаем мы это, знаем, — сказал старик, — Мы шибко грамотны. Кому царские деньги нужны, у того до царей смертная охота, а так как цари повывелись, так эти люди и царского холуя расцелуют… Хрустят, — добавил он, шевеля слежавшуюся пачку новеньких кредиток, — поглядите, ребята, на августейшую царицу… сплошная сдоба.
Мужики, не державшие никогда в руках кредиток сторублевого достоинства, стали их разглядывать на свет с присовокуплением соленых присловий по адресу просвечивающего портрета Екатерины.
— Ну, Сеня, — сказал после того старик, — катай в волость, бери каурого мерина… сообщи о добыче.
Я дал понять старику намеками, что следовало бы расспросить пришельца, кто он есть и кто эти его таинственные «хозяева».
— Не первый он задержан с царскими деньгами в волости. Ведется дознание, до «хозяев», кажется, тоже добрались сегодня. Езжай, там люди умнее тебя. Твое дело — старших слушаться. А пришелец из наших рук никуда не вырвется.
Я понукал бедную клячу, уставшую от дневных работ, и кричал в ночи: «Ну-ну!» Несколько раз она останавливалась, идя в гору, и махала хвостом при каждом моем ударе поводом. Она тяжело дышала, но я понукал ее без жалости. Стояла безлунная ночь. Земля, застывшая от ночного холода, звенела под лошадиными копытами. Мимо меня плыла дубовая роща, страшно темная и высокая, как гора. Я очень смутно догадывался о сути посетивших волость событий, зато остро чувствовал и переживал тревогу и напряжение текущих дней.
Волостное село было залито густым мраком. В избах ни огонька, на улице ни шороха, ни человеческого голоса вокруг. Я проехал всем селом и остановился у волостного исполкома. Там тоже не было огня, что крайне меня удивило, дверь — на запоре, и сторож сказал мне: «Батюшка мой, начальство наше искать теперь надо умеючи. Оно в укромном месте думу думает». Я объехал квартиры всех волостных работников, жены которых сами не знали, в каком месте находились их мужья. А попробуй, обыщи это село, такое
